Кальман Миксат - Странный брак

— Поедем в Имрег, Михай.

Он не стремился в Имрег, конечно, нет. Этот Имрег интересовал его не более, чем прошлогодний снег, но теперь все равно: он назвал Имрег — пусть будет так.

Они ехали и ехали, где-то останавливались кормить лошадей… Янош даже не помнил где. Камердинер спросил, не хочет ли граф поужинать.

— Нет.

— Может быть, вы прилегли бы?

— Нет.

— Что ж, ехать дальше?

— Едем дальше.

И снова они ехали и ехали, минуя леса и поля. Шум леса успокаивающе действовал на разгоряченную голову графа Яноша. Ему чудились в нем какие-то таинственные голоса. Дорога пролегала мимо озера, освещенного луной; у самого берега купались птицы и тоже, казалось, прислушивались к шепоту леса.

Необычные думы проносились в голове Бутлера. Ночь в таких случаях незаменимый товарищ; она дает пищу воображению. Горы сдвигаются с мест, из туманного мрака выступают грифы и другие чудовища; облака, послушные фантазии человека, принимают любые образы. Янош погрузился в глубокое раздумье. А интересно было бы встретиться со смертью. Вот если бы та вон гора оказалась смертью и приковыляла сюда со своей косой, — пожалуй, с ней можно было бы сговориться. Ведь только смерть может ему теперь помочь. Смерть ему кума. Что для него император? Ничего! Влиятельная родня, графский титул — все это ничего не стоит. А вот если бы договориться с кумой! Она, уж конечно, не обманула бы его, как Пиркер. Он сказал бы куме: "Послушай-ка, смерть, я отдам тебе половину своих имений, только скоси ты эту женщину, ту, что сидит сейчас в Эрдётелеке". И тогда все сразу разрешилось бы.

Вот снова показался водоем. В этих местах было множество мелких озер, образовавшихся после обильных ливней. Яношу почудилось, будто маленькое озеро, представшее перед его взором, — глаз смерти, лукаво подмигивающий ему. И снова чередой побежали мысли. А что, если смерть скажет: "Мне нужны все твои владения, твой герб и титул, твое имя, — все, что ты имеешь"? Что ж, хорошо, он отдаст все. Но постой, что ты говоришь, кума? Ведь если он отдаст все, что имеет, — имя, титул, богатство, — то не так уж будет и нуждаться в тебе. Ведь тогда он и сам обретет свободу!

Изредка он вздрагивал, потревоженный в своих сумасбродных размышлениях каким-нибудь праздным замечанием секретаря.

— Вы еще не хотите спать, ваше сиятельство?

— Нет.

— Взгляните, видите вон ту звезду? Всю дорогу она стоит над нашими головами.

— Гм.

— А большая, должно быть, штука этот Firmamentum [Небосвод (лат.)].

— Гм… конечно. Не знаете, сколько хольдов?

Он отвечал рассеянно, невпопад, не понимая даже, о чем идет речь, когда к нему обращались, и снова, так же внезапно, погружался в свои думы.

На рассвете они опять где-то остановились покормить лошадей; Бутлер даже не вышел из экипажа; о завтраке он и не помышлял. А в сумках много было всякого провианта, ибо в те времена, как известно, приходилось еще ездить с дорожными сумками.

— Уж не больны ли вы, господин граф? — допытывался Бот.

— Увы! Я даже не болен, вовсе нет!..

Однако к полудню Янош все-таки проголодался и с нетерпением ждал, когда они доберутся до какого-нибудь села. Голод — великая сила, он сломит и самого упрямого человека.

Наконец в долине замелькали среди деревьев маленькие белые домики, похожие на смеющийся ряд зубов в пасти горы.

— Здесь мы остановимся, — промолвил граф Бутлер, — и, если найдется корчма, закажем обед. Я проголодался.

— Есть тут хороший трактир, — отозвался кучер.

— А что это за село? — спросил граф.

— Оласрёске.

Бутлер вздрогнул, но ничего не сказал: он не любил проявлять свою слабость перед слугами. Безразличным взглядом, казалось, он окидывал знакомые ему издавна места.

Да, это Рёске. Он узнает его по колокольне, по холмам…

Печальные мысли снова охватили его, и он поднял голову лишь в тот момент, когда экипаж подъехал к воротам трактира и остановился под навесом. Все здесь было по-старому: навес, подпорки, курятник, даже цыплята бегали по двору мимо поленницы дров — точь-в-точь такие же, как те, которых поразил пращой гимназист в тот достопамятный день.

Но сейчас под навесом стоял еще один крытый экипаж; лошади былп выпряжены, только хомут, висевший на дышле, и привязанные позади повозки мешок с овсом да пучок сепа свидетельствовали о том, что в трактире остановился какой-то проезжий.

Жив ли еще наш честный Дёрдь Тоот? Еще бы, конечно, жив!

Бутлер торопливо пересек двор по вымощенной кирпичом дорожке, вошел в дом и невольно отпрянул, потом все его существо охватила лихорадочная дрожь: посреди комнаты, за красиво убранным столом, одиноко сидела Пирошка Хорват и чистила ножом яблоко.

— Ах, Бутлер! — пролепетала чуть слышно Пирошка; нож и яблоко выпали у нее из рук, а глаза неподвижно остановились на двери, словно взору ее предстало какое-то видение.

Наступила гробовая тишина, лишь было слышно, как жужжала оса, кружась над блюдом с фруктами. Она не отважилась сесть на сладкие плоды и только вилась, кружилась, опьянев от их аромата.

Бутлер тоже не отваживался приблизиться к Пирошке. Он не отрываясь смотрел на ее милое личико и чувствовал, что не может пошевелиться.

— Вы испугались меня, — проговорила с упреком Пирошка. — Вы даже не хотите подать мне руки?

__ О, простите! — смущенно пробормотал Бутлер срывающимся голосом. — Но это так неожиданно… так неожиданно…

Он подошел ближе и пожал протянутую ему девушкой руку. Кровь заиграла в нем. Какая-то сладкая истома разлилась по всем его жилам и нервам, словно он опустил руку в мягкое и теплое гнездо.

— Боже мой, как вы изменились! — вздохнула Пирошка и потупила свои прекрасные глаза.

— На мою долю досталось много забот, — с грустью ответил Бутлер.

— Вы могли бы сказать "на нашу долю", — мягко поправила его Пирошка.

Ее лицо запылало девичьим румянцем, хотя за несколько мгновений до того на нем лежала печать увядания. Правда, она была красива и такой, может быть, даже красивее. Сейчас же вместе с румянцем к ней, казалось, возвращалась юность. Через открытое окно в комнату проникал ветерок, он ласково обвевал Пирошку, но не мог охладить вспыхнувшего в ней пламени.

Наступило неловкое, но вместе с тем сладостное молчание. А ведь наша придворная дама была известна в Вене искусством поддерживать легкий и остроумный разговор; французский посол, частый посетитель Марии-Луизы, однажды сказал о Пирошке: "Если б она заговорила со сфинксом, и тот принялся бы оживленно болтать с ней". Она держалась удивительно непринужденно и естественно, и каждое ее слово было согрето каким-то особым теплом искренности и приветливости. Но сейчас разговор никак не клеился. Сейчас они были одни, наедине друг с другом, у обоих накопилось столько невысказанного, но ни тот, ни другой не знали, с чего начать.

— Какая хорошая сегодня погода.

— Да, это верно.

— Вы даже не присядете?

— Благодарю, если позволите.

— Как странно, что мы здесь встретились.

— Люди могли бы подумать, что мы сговорились.

Вот какими банальными словами обменивались они после стольких лет разлуки! Как это ни было удивительно, они ничего не могли с этим поделать. Таков закон природы. Большие чувства таятся глубоко, их не следует искать на поверхности. Сладкий сок нежных, нестойких плодов и ягод — земляники, черешни, малины — выступает наружу при малейшем прикосновении к ним; те же плоды, которым дано жить дольше, заключены провидением в прочную оболочку. А вот орехи — так те укрыты даже двойной оболочкой, и их сначала нужно расколоть.

— Куда вы направляетесь, Пирошка?

— Я еду домой из Патака… приходится объезжать разлившиеся реки.

— Мы тоже когда-то часто ездили по этим местам.

— Лучше бы вы не ездили здесь никогда.

Это были первые слова, возвращавшие их к прошлому. Казалось, они даже испугались этих слов, хотя ждали и желала их. Снова наступила тишина, но только на мгновенье.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Наша достойная госпожа Тоот, желая показать свое глубочайшее уважение к гостье, поставила на стол вазу с ветками дикого каштана. Была как раз пора цветения каштанов, и никаких иных цветов поблизости не было. Пирошка вынула одну веточку и стала слегка обмахиваться ею.

— Что же, вы совсем одна? — спросил Бутлер.

— Нет, со мной горничная, но у нее в этой деревне живет подруга, у старых барышень Ижипь. Она пошла туда на полчасика в сопровождении добрейшего Тоота.

— Что вы делали в Патаке?

— Навещала бедного дядю Фаи. А вы откуда едете?

— Из Эгера.

— И куда направляетесь?

— Никуда.

— У вас, я вижу, очень горько на душе. Что говорит архиепископ?