Эрвин Штриттматтер - Чудодей
Станислаус увидел своего товарища по казарме Иоганнеса Вейсблатта, величественного, исполненного душевной тишины, лежащим на койке.
— Ну да, конечно, твои семейные отношения в полном порядке. Лежишь себе и вспоминаешь всякие приятные вещи, дом…
— Я пришел в этот мир одиноким, — отвечал Вейсблатт.
Станислаус присел на краешек его койки:
— Значит, ты тоже влачишь по жизни свой рюкзак?
Вейсблатт набросал эскиз великого одиночества, в которое погружается человек, едва покинув материнское чрево.
— Они хватают тебя, они пеленают тебя, но в действительности они любят только самих себя, вернее, только то, что из них в жизни получилось.
Станислаус кивнул и попытался вслед за Вейсблаттом вскарабкаться на заснеженную вершину людского одиночества. Как же приятно иной раз взглянуть сверху на долины страстей. Там, внизу, среди существ, размером не больше блохи, копошилась и некая Лилиан Пёшель, а ведь она была уж не самой великой грешницей в мире людей.
Вейсблатт, лежа на койке, изложил свои воззрения и теории относительно этого мира, в котором можно жить и быть довольным, только если ты познал страдание и сумел увидеть в смерти желанную цель. Все мудрецы всегда поучали лежа, ибо каждый шаг для них — это дань активной, творящей страдание жизни. При этом Вейсблатт выкурил как минимум полтора десятка сигарет. Это были сигареты «Амарилла» по шестнадцать с половиной пфеннигов за штуку. Он выкуривал полсигареты, а вторую половину давил в баночке из-под сардин в масле, и при этом лицо его кривилось от отвращения. В конце концов он начал цитировать других великих ученых, разделявших его мнение о недостаточности жизни.
Станислаус впитывал утешения как белая промокашка чернила.
— Господь да благословит тебя с твоей мудростью, но, видно, ты на этом недопеченном свете не сталкивался с девушкой.
У Вейсблатта лицо стало как у человека, впервые надкусывающего помидор. Он закурил новую «амариллу» и проглотил голубое облачко дыма. Но то была история первой любви Вейсблатта.
Иоганнесу Вейсблатту исполнилось двадцать лет, и он уже изучал право. Есть люди, изучающие неправоту мира на рыночных площадях. Вейсблатт же изучал право и ходил для этого в университет. Так хотел его отец, заводчик и изобретатель пемзобетона. Сколько денег можно по праву изъять из хорошо налаженного дела? Вейсблатт-отец знал, зачем заставлял сына изучать право.
Вейсблатту было двадцать лет, а той, в которую он влюбился, сорок. Она была ровесницей его матери, ее подругой и его крестной. Жена мелкого помещика, по имени Элли, но она сама писала в своем имени окончание «а» и следила за тем, чтобы все именно так произносили последнюю букву ее имени. Сложная женщина, правда?
— Ты кого зовешь, Элли или Эллу? — могла она спросить своего мужа-помещика.
— Я зову Элли.
— Тогда позволь мне не отвечать, я ведь не одна из твоих батрачек.
Через минуту он уже звал Эллу.
— Скажи, это правда, или твоя модистка ошиблась, что ты в один день покупаешь не меньше трех шляп?
Она отвечала язвительно, с видом важной дамы:
— Если уж ты спрашиваешь о таких пустяках, мой дорогой, то сперва скажи мне: разве я виновата, что живу вблизи провинциального городишки, где мало модисток?
— Прости, — сказал он, — мне просто вдруг захотелось услышать твой голос.
Любовь Вейсблатта к Элли Маутенбринк напоминала грозу. В это время «он» издал первый томик стихов за собственный счет, вернее, за счет своего уважаемого отца, изобретателя пемзобетона. То были сдержанные, загадочные стихи, словно бы написанные белой кровью. Одно из стихотворений было любовным и звучало так:
Походки колыханье, край уха твоегои тела аромат.О жаркие ладони! О влаганежных уст и теньподмышек! О трепетанье фибрмоей души…
Эти стихи заставили насторожиться нескольких дам из круга изобретателя пемзобетона. На Иоханнеса Вейсблатта, поэта, посыпались приглашения. На каникулах он провел несколько дней за городом, на вилле Маутенбринков. Поскольку в те дни для Вейсблатта лошадь была еще совсем, совсем неведомых существом, предметом, пожалуй, не менее сложным, чем паровоз, он и Элли Маутенбринк не ездили верхом, а катались по округе в двуколке на резиновом ходу. Она правила лошадьми и для этой цели надевала облегающий костюм и шляпку в виде плоского цилиндра. Вейсблатту такие прогулки были знакомы только по книгам. Он смущенно молчал. В роще она сказала:
— Простите! — и словно ненароком задела кончиком хлыста его ляжку. — Быть может, я задаю слишком прямой вопрос, но вы, когда писали эти стихи, имели в виду какую-то определенную женщину?
Иоханнес Вейсблатт понял, о каких стихах она говорит. Нет, он никого не имел в виду. Это стихотворение как бы снизошло на него, когда он утром валялся в постели и размышлял о любви.
Она вздохнула с некоторым облегчением:
— Держу пари, ваши стихи были бы еще более глубокими, если бы вы и в самом деле хоть раз это пережили.
Вейсблатт вздохнул. Он слишком много читал и потому боялся сифилиса.
Тот день положил начало весьма и весьма абсурдной любви Вейсблатта. Они лежали на поляне в роще, она торопливо и жадно раздевала его. Собственно говоря, она хотела только посмотреть, есть ли еще столь волнующее родимое пятно на внутренней стороне ляжки, она полюбила это пятно с той поры, как несла его к купели в белых подушках.
В тот день он вернулся домой истерзанный, изнасилованный и поклялся себе либо уехать в Африку, либо покончить с собой. Но она не давала ему времени ни на самоубийство, ни на бегство в Африку. Он написал тогда целый ряд стихотворений, одно отчаяннее другого, одно печальнее другого. Но она не давала ему ни отдыху, ни сроку. Она вторгалась в его комнату, лгала его матери, обманывала мужа.
Внезапно их роман обнаружился. То был ужасающий день: ее муж, Маутенбринк, застал их в сарае, на сене. Нечего сказать, она сумела выбрать брачное ложе! Вейсблатт перестал понимать этот мир. Элли Маутенбринк ни мужу, ни родителям Вейсблатта ни словом не обмолвилась о том, что это она его совратила. Она во всем винила его. И он взял вину на себя, как делают истинные кавалеры, о которых он столько читал. И лишь когда Маутенбринк пустил слух, что он серьезно намерен пристрелить Вейсблатта и в самом деле получил разрешение на ношение оружия и раздобыл пистолет, Вейсблатт открылся своей матери. Между домом Маутенбринков и домом Вейсблаттов, казалось, вот-вот возникнет вражда не на жизнь, а на смерть, и вдруг случилось нечто чудовищное: Вейсблатт и в самом деле полюбил Элли Маутенбринк. Он теперь называл себя и писал — Иоганнис. Понять это можно было так: он изменил предпоследнюю букву своего имени. Это «и» являло собой безмолвное согласие и тайное обручение с ее «а». Ему действительно чего-то не хватало в те два месяца, что он не видел ее. Он написал ей письмо. Она вспыхнула как охапка соломы, стремительно прислала ответ и пригласила его к себе.
Он ждал ее в аллее парка, расхаживая взад и вперед. Она написала ему, что он может быть спокоен, ее муж в отъезде. Вейсблатт принес ей букетик ландышей и в предвкушении радости то и дело совал свой узкий нос в белые крохотные колокольчики. Когда он обогнул какой-то куст, перед ним стояла не Элла, а Маутенбринк собственной персоной. Помещик Карл Маутенбринк выстрелил дважды. Вейсблатт рухнул на клумбу анютиных глазок и лишь спустя несколько минут пришел к убеждению, что он не умер. Его свалил страх. Друг его отца, видимо, нарочно плохо стрелял.
У выхода из парка кто-то схватил Вейсблатта сзади. Это был его отец.
— Как пережить такое?
Вейсблатт-отец спал с лица, щеки его дрожали. Он сейчас был в доме, где вместе с Эллой Маутенбринк из окна гостиной наблюдал ландышевый променад своего сыночка. Но пистолетные выстрелы друга услышал со страхом за жизнь сына и едва устоял на ногах.
— Да тебя поколотить надо! — крикнул он.
— Поступайте как сочтете нужным, — ответил тогда своему отцу Вейсблатт, бледный и гордый. Разумеется, он уже не говорил отцу «ты» и впервые тогда вскарабкался на одну из своих философских вершин.
Что же произошло? Помещик Маутенбринк задал хорошую трепку своей жене, и она во всем покорилась его воле. Оказалось, что она способна продать свою любовь. Поместье Маутенбринка было не в лучшем состоянии. Нужна была крупная ссуда, и Маутенбринк без всяких процентов получил ее от своего друга и собутыльника, изобретателя пемзобетона Вейсблатта-отца, который полагал, что тем самым любовная афера его незадачливого сынка-поэта будет предана забвению.
Вот так выглядела первая любовь Вейсблатта.
Вейсблатт искал утешения. Как-то вечером он сидел, пригорюнясь, на скамейке в городском парке; к нему без всякого стеснения подсела девушка. Она тоже погоревала по поводу его столь явного горя. Вейсблатт был тронут. Он дал себя утешить и в тот же вечер, дома, сочинил хвалебную оду в честь «незнакомого человека». К тому же девушка оказалась бедной и вымолила у Вейсблатта десять марок для больной матери. На другой день Вейсблатт послал своей утешительнице еще пятьдесят марок. За эту ночь девушка для него превратилась почти что в мадонну. К сожалению, ее звали Нелли, а ему так хотелось бы называть ее Марией.
