Юрий Рытхэу - Сон в начале тумана
Пыльмау уселась во главе стола, у конца кэмэны, и оттуда подавала разрезанные пекулем куски копальхена.
Насытившись, Орво поднял голову от деревянного блюда и сказал:
– Пришел я спросить у тебя совета…
– Я всегда готов помочь, – быстро ответил Джон.
– Приехал ко мне Ильмоч… Хочет породниться со мной. Сватается к моей дочери. Говорит, что все будет, как водится исстари: его сын за два года отработает невесту, а потом уж окончательно дотолкуемся.
– А что, парень нравится твоей дочери? – осторожно спросил Джон.
– Ей это впервые, и она любопытствует, а что будет дальше.
– Ну, а парень?
– Этому загорелось жениться, остаться у меня в яранге и отрабатывать невесту, потому что, видать, она ему очень по нраву.
– Раз все согласны, так за чем же дело стало?
Орво глянул в лицо Джону, словно задавая немой вопрос: ты что, вправду не понимаешь?
– Дело в том, что я стар, – вслух сказал Орво.
– Значит, тебе в яранге нужен молодой помощник, – сказал Джон.
– Мне на самом деле нужен помощник, в том-то и вся загвоздка, – ответил Орво. – Но сын Ильмоча – оленный человек. Охотиться в море он не умеет. А дочери нужен настоящий кормилец, который сможет прокормить ее не только тогда, когда я уйду сквозь облака, но и тогда, когда Ильмоч в трудное время откочует, как это у него водится, подальше от побережья.
Джона несколько покоробило такое потребительское отношение Орво к чувствам собственной дочери. Но такова была жестокая необходимость, и старик, естественно, прежде всего заботился о жизни дочери, о ее благополучии, о будущем еще не родившихся внуков.
– Думаю, что в данном случае надо послушать, что скажет Тынарахтына, – посоветовал Джон. – Она девушка разумная и поступит как нужно.
– Слишком разумна и самостоятельна, – грустно заметил Орво. – Проглядел я, как она выросла, и теперь уже поздно. Она родилась, когда мне было уже много лет, и я очень ее ждал… То есть ждал-то я сына, но родилась она, и я об этом нисколько не жалею, и даже когда в нашей яранге очень холодно, мне кажется, что горит вечный жирник и маленькое пламя разгорается все ярче и ярче. И вот тепло это теперь будет греть другого. Тынарахтына рада, но я боюсь, что радость у нее больше от любопытства идет, чем от чувства.
– И все-таки она должна сама решать, – заметил Джон.
Никаких свадебных церемоний не полагалось. Просто несколько дней Ильмоч и Орво попеременно выставляли угощение, и всякий, кто в этот день не был на охоте или уже вернулся с промысла, мог зайти в ярангу к Орво, присесть к низкому столику, откуда никогда не уносили кэмэны, и угоститься не только жирной олениной и припасенным итгильгыном, но даже выпить дурной веселящей воды, которая нескончаемой струйкой текла по капелькам из ствола винчестера.
Джон был встречен громкими криками радости, и ему тут же предложили почетное место на белой оленьей шкуре, постланной у самого бревна-изголовья.
– Пришел наш долгожданный гость! – торжественно произнес изрядно захмелевший Орво. – Тынарахтына и Нотавье, подойдите сюда!
Из полога выползли смущенные Нотавье и Тынарахтына.
Сын Ильмоча, видимо, был из самых младших и по возрасту годился в ученики старшего класса гимназии, а не в мужья. Но Ильмоч был человек, далеко смотрящий вперед, и загодя заботился о его будущем, а заодно пускал корни и на этой земле. Джону была совершенно ясна дальняя цель хитрого оленевода: ведь Орво уже состарился. В последние годы он много болеет, а у него лишь одна-единственная дочь. И жены у Орво тоже одряхлели. И хотя старик не нажил за свои годы почти ничего, все же у него была прочная яранга, небольшая кожаная байдара и упряжка отличных собак. Но самое главное – у старика была слава хорошего человека, большая память о добрых делах, которые он сделал людям. Быть родственником хорошему человеку стоит не меньше, чем унаследовать богатство.
Нотавье смущенно отводил глаза, словно его застали за нехорошим делом. Его совершенно детское лицо было слегка помято со сна, и он громко шмыгал носом.
Зато Тынарахтына была прямой противоположностью жениху. Это была уже сложившаяся девушка с дерзким и острым взглядом, с гордой прямой осанкой и громким голосом. Она дружески кивнула гостю, улыбнулась глазами, и вдруг Джону стало грустно – грустно от мысли, что молодость осталась уже позади и эти улыбки уже за какой-то недоступной чертой.
– Глядите, Сон и все остальные гости! – закричал пьяным голосом Ильмоч. – Чем не пара! Как на заказ, друг для друга сделаны, и я уверен, что они сработают хороших детей. Правда, Нотавье, сделаешь хороших детей? – спросил он напрямик сына.
– Сделаю, – смущенно пообещал парень и громко шмыгнул носом.
– А ты, Тынарахтына? – обратился к девушке Ильмоч.
– Постараемся! – задорно ответила она.
– Поторапливайтесь! – сказал Ильмоч. – Хорошие женихи и невесты растут у Сона!
– Но Тынарахтына еще не стала женой Нотавье, – заметил Орво. – Твой сын еще только пришел.
– Знаю, знаю, – прервал его Ильмоч. – Но я уверен в Нотавье, как в самом себе. Он докажет, что может быть настоящим мужчиной, будет тебе настоящим помощником. Не беда, что он сроду не был в море. Не велика трудность убить зверя, не то что вырастить оленей и пасти их по всей тундре.
– Не то говоришь, Ильмоч, – возразил Орво. – Быть морским охотником вовсе не легко, как думается тундровому жителю, который видит, что пасет собственную еду.
– Не будем спорить, – миролюбиво сказал Ильмоч. – Давайте лучше выпьем дурной веселящей воды. Надеюсь, ты научишь сына добывать из винчестера этот напиток?
В чоттагин заходили гости. Заглянул Тнарат, подсел к Джону, но от дурной веселящей воды отказался.
– Стыдно мне потом становится, – смущенно признался он. – Как вспомню, что говорил и что делал пьяный!
– Зря пустое мелешь, – возразил Ильмоч. – Дурная веселящая вода делает человека умным и веселым.
Тнарат в ответ только улыбнулся.
Перед ним тоже вставала вечная задача – выдать дочерей замуж. В таком маленьком селении, как Энмын, это было жизненно важно, и те, кто не заботились об этом своевременно, искали потом женихов на стороне, а девушки каждый раз замирали в ожидании, когда к берегу приплывала чужая байдара, на которой виднелись молодые охотники.
Пристроив сына, Ильмоч откочевал в дальнюю тундру, в верховья реки Энмываам. Теперь до весны его не будет.
А зима все набирала силу. Она была не очень морозной, зато пурга иной раз продолжалась недели по две, не давая возможности выходить на охоту.
Открытая вода была не очень далеко. Неподалеку от берега бродили белые медведи, и даже самые ленивые охотники повесили на нартовые подставки желтоватые шкуры, и нетерпеливые возили чуть подсохшие шкуры к Амундсену и возвращались с богатыми покупками. На переломе зимы великий путешественник стал скупее; очевидно, оскудели запасы в трюмах.
Амундсен после поездки к кэнискунскому торговцу Карпентеру на обратном пути завернул к Джону.
Смакуя лепешки, испеченные на нерпичьем жиру, капитан громко восхищался торговцем:
– Такие люди, как Роберт Карпентер, во многом облегчают участь мореплавателей знанием местных обычаев. Я не слышал о нем ни одного худого слова! А будь он владельцем бакалейной лавки где-нибудь в небольшом городке Европы, завистливые обыватели уж постарались бы по части разного рода слухов и других подозрений! Здесь же он, как отец родной, да и сам он старается не столько для себя, сколько для аборигенов, служа как бы предохранительным буфером между цивилизованным миром и людьми арктического побережья.
Джон слушал Амундсена и молчал.
– Он и о вас говорил много хорошего, – продолжал Амундсен. – И даже выразил некоторую зависть, что вам удалось как бы раствориться среди здешнего народа.
Предстоящее освобождение от ледяного плена возбуждало Амундсена и рождало у него мысли о триумфе нового рекорда в освоении дальних земель.
Тревожно было на душе и у Джона Макленнана.
С восточной стороны шли вести одна другой удивительнее. Создавались какие-то Советы. По словам Руала Амундсена, он вошел в официальные сношения с представителями Советской власти, и местные органы получили указание чуть ли не от самого Ленина оказывать всяческое содействие успешному завершению путешествия.
Кончится зимняя пора, растает снег, откроется морской путь, и тогда энмынский берег станет доступен всем. Что принесут новые власти?
По вечерам Джон Макленнан все чаще стал уединяться в своей каморке. Он корпел над письмом к Фритьофу Нансену и Лиге Наций о сохранении малых арктических народов. Он приводил список гнусных преступлений не только со стороны торговцев и мореплавателей, но и царских чиновников, которые не считали за людей оленеводов и охотников, освоивших эти ледяные оконечности великого материка.
