Среди болот и лесов - Якуб Брайцев
В тот же день, в два часа дня, я ждал Залесскую на бульваре у большой плющевой беседки. Зеленый лист плюща краснел, как бы обливаясь кровью, и начал падать, устилая землю красным ковром. Желтые и золотые листья разных деревьев встречались на земле по всему бульвару – на траве и по дорожкам. Скоро я увидел Веру. Она шла быстро по дорожкам, глядя себе под ноги и не осматриваясь по сторонам. Наткнувшись на меня, она улыбнулась хорошей доброй улыбкой и протянула мне руку. Поздоровавшись, мы вошли в беседку и уселись на скамейке рядом.
– Ну, что нового? – спросила Залесская.
Мы ждали от Ходоровича ответа, поэтому слово «нового» надо было понимать: не получил ли я ответа от Ходоровича.
– Ничего нет!
– Смотрите, чтобы и это письмо не перехватили. Мадам Семашко тут со всеми знакома.
– И с почтмейстером?
– Еще бы! У них домашняя дружба. Часто в гостях друг у друга бывают.
– Что же делать?
– Напишите опять Ходоровичу и сдайте заказным… Не мешало бы и Швецу послать… чтобы приехал… Все же лучше… посоветоваться…
– Сегодня все будет сделано. Напишу Ходоровичу и Швецу, оба письма отправлю заказными! Мы помолчали.
– Вы не были вчера на солдатском празднике? – спросил я Залесскую, намереваясь уже признаться, как я искал ее.
Она удивленно посмотрела на меня.
– Да разве это можно? Папа и мама уж этого мне не позволят! Хорошее дело шататься ночью по каким-то солдатским праздникам… Да и смотреть там нечего! Орут, кричат – только и всего!
Мой рассказ о Мегере и Анюте Залесская выслушала с большим вниманием. А когда я рассказал ей свой сон, она встревожилась:
– Не обойдется здесь без беды!.. Не обойдется!..
Расстались мы в тягостном настроении. В тот же вечер я написал письма Ходоровичу и Швецу и на другой день утром сдал их на почту заказными.
Теперь я вполне был уверен, что эти письма дойдут по назначению. Дни шли, проходили месяцы. Наступила зима. От Ходоровича не было ни слуху, ни духу. Молчал и Швец: сам не приезжал и на мое письмо не отвечал.
Мы с Залесской ломали головы и не могли понять, отчего это так. Ну, пускай бы Ходорович, а то и Швец!..
Приходили просто худые мысли.
– Неужели люди способны терять всякое сочувствие к чужому горю, к чужой беде, если собственное положение их чуть-чуть улучшится? Поневоле скажешь словами Гамлета: «…Страшно за человека, страшно…».
Недели за две до Рождества, однажды при свидании Залесская сказала мне:
– Знаете что? Сходите-ка к мадам Ходорович. Я слышала, она недавно получила от сына письмо. Может быть, от нее что-нибудь узнаете. Вы же сами говорили, что он через мать вам поклон присылал…
– Да, да! Я совсем выпустил из вида эту бедную вдову! Сходу… иду!
Простившись с Залесской, я направился прямо к вдове Ходорович. В жизни почтенной вдовы произошла резкая перемена. Это я сразу заметил. Подходя к знакомой избушке, около сарая я увидел троих ее сыновей, игравших в какую-то незатейливую игру.
Они были одеты в новые полушубки, новые сапоги и теплые шапки. На руках у каждого имелись варежки. Они выглядели молодцами, вероятно, чувствуя себя и на морозе – в тепле. У них появилась живость движений, любопытство, даже немножко детского задора и самостоятельности.
На мой вопрос: дома ли мамаша? – они разом закричали, что дома, и затем хвастливо озирали себя, как бы говоря: погляди-ка на нас, какие мы стали хорошие!
Вдова Ходорович на этот раз встретила меня не очень-то приветливо. Одета она была в новое черное суконное платье и черные валенки в калошах. Голову ее прикрывал белый чепчик из кружев. Вообще в короткий срок она превратилась в настоящую барыню.
Она посмотрела на меня гордо-снисходительно, нехотя протянула руку и не пригласила садиться… В избе перемен не было, даже нашатырный запах не уменьшился. «Мещанка!» – подумал я про себя со злостью и начал делать расспросы о жизни в Москве Семена Ивановича.
Сначала Ходорович отвечала неохотно. Она смотрела на меня, как-то прищуривая свои карие глаза, словно рассматривая какое-то неважное насекомое. О поклонах мне от сына теперь уж и помину не было. Но далее – более, незаметно, я бы сказал, для самой себя она расхвасталась… Но каким тоном! Томным до приторности и своеобразно «нежно-вразумительным» до бесконечности!
– Сеня нашел очень хорошее место… у богатого купца! Он теперь получает большое жалование! Слава богу, присылает и нам достаточно! Три дня тому назад я получила целых сто рублей! Это, он пишет, вам, дорогая мамаша, к Рождеству…
– Ну, теперь вам и огорода не надо! – вставил я как бы невзначай.
– Ну, какой там огород! Сеня пишет, что Сеньку и Фаньку, когда кончат приходское училище, он возьмет к себе и будет учить дальше в гимназии.
– О, тогда вы заживете хорошо!
– Сеня пишет, как приедет, может быть, весною… дом у нас поставит…
– Значит, повезло ему! Всем вам будет хорошо!
Мы помолчали.
Чувствовалось, что Ходорович только по доброте своего женского вдовьего сердца снисходит до разговора со мною – мужицким пареньком, и что она великолепно сознает свое великое превосходство надо мною… «Темное мещанство!» – подумал я про себя, и меня охватило негодование к новоиспеченной «барыне»:
– Ваш сын Сенька ничего не писал вам об Анюте? – спросил я почти грубо.
– Какой Анюте? – побледнела Ходорович.
– Об Анюте Семашко, которую он любит и которая его любит!
Собеседница совершенно растерялась.
– Ничего не писал, – протянула она сквозь зубы.
– И на словах ничего не говорил?
– Нет, не говорил!
– Ну, так вот что… когда будете писать ему, то упомяните, что мачеха ее совсем доканала… Небось, вы слышали, знаете?
Ходорович ответила не сразу.
– О Семашках я слышала… Знаю. Но Сеня у меня взрослый и мешаться в его дела я не могу.
– Да вы и не вмешивайтесь, а сообщите в виде новости, так мол и так… У нас в городе, в доме Семашек, неблагополучно.
– Не могу, не могу!.. Сеня очень не любит, чтобы кто-либо в его дела мешался! Вы напишите сами… Ведь я вам его адрес дала?
– В том то все дело, что я два раза писал: и простым, и заказным. Сам на почту сдавал! Как в воду оба письма канули! Ни ответа, ни привета!
– Вот видите…
– Что я вижу? Я вижу и слишком уверен, потому что Сеню я хорошо знаю, что мои письма к нему не доходят, что их перехватывают или просто теряют.
– А заказное?!
– Что им десятку заплатить!
