Среди болот и лесов - Якуб Брайцев
– Так вы ей письмо написали? – изумленно во все глаза взглянула на меня собеседница и тень не то досады, не то укора мелькнула в глубине ее ясных глаз.
– Ну, а что с того?
– Наделали же вы беды! Давно писали?
Я сказал.
– Так и есть! – утвердительно произнесла Залесская. – Мадам Семашко перехватила ваше письмо и теперь для Анюты жизнь – ад! Она теперь ее поедом ест и со двора никуда не пускает! Даже мне очень редко приходится ее видеть!
– Так вот причина, почему Мегера прогнала нас со двора!
Темной тучей и стыд, и горечь, и тяжелая досада легли на сердце. «Оправдал доверие Ходоровича, нечего сказать! Заслужил благодарность! Э, голова, голова! Молокосос!» – звенели укоры в мозгу.
Я чувствовал себя обескураженным, опозоренным, пришибленным, униженным и так растерялся, что не знал, что сказать Залесской.
Она заметила мое смущение.
– Надо придумать, что делать? – заботливо, но с энергией сказала она.
– Нет у меня хитрости! – само собой вырвалось у меня. – Федоров предупреждал меня, что в нашем городишке – не Москва, а Санкт-Петербург!
– Не все здесь такие… Но есть, конечно… – поправила Залесская.
– А Сенька про это знает?
– Какой Сенька?
– Семен Иванович Ходорович.
– Да он же в Москву вскоре после вас уехал. Я слышала, что он уже матери денег прислал!
Тут я, как говорят в простонародье, обалдел окончательно.
– Сегодня же пойду к матери Ходоровича. Узнаю адрес и напишу ему в Москву, – сказал я уныло.
Залесская промолчала, как бы соглашаясь со мной.
– Видали вы Швеца? – спросила она, желая переменить тяжелый разговор.
– Нет, не видал. Он обещал к нам приехать, да не приехал. А что?
– Так вы и этого не знаете? Он женился на Надежде Чиж! Я и Анюта были на свадьбе! Шикарнейшая была свадьба! Гульнули на славу!
– Как же эти Чижи отдали Надежду за мужика? Неужели у них гонору не хватило?
– Знаете, свет переменяется… Притом, Швец весьма понравился и старику и старухе… Кроме того, Швецы живут богато… Да были и другие причины… – конфузливо остановилась Залесская, как бы подыскивая слова для выражения, но, видимо, не подыскав, добавила: Ну, и пришлось отдать!
Мне вспомнился разговор Швеца со своим отцом:
«Не промахнем?» – спрашивал отец. «И промахнуть некуда!» – отвечал сын.
Я понял Залесскую.
Мы условились с Верой ежедневно встречаться на бульваре, у большой плющевой беседки, чтобы делиться новостями. Это должно было происходить в два часа дня, по окончании занятий в училищах.
В этот же день, под вечер, я отправился к матери Ходоровича. Жилище Ходоровичей состояло из ветхой крестьянской избы с большими сенями, в которых в углу помещался чулан, служивший, по-видимому, вместо амбара. В нескольких шагах от сеней стоял сарайчик. Сквозь дырявые ворота направо я заметил корову, а налево хрюкали свиньи. За сараем виднелось пять или шесть разросшихся яблонь. По частоколу, охватившему усадьбу, было видно, что земли здесь мало и что огорода – самой доходной статьи в деревенской жизни – здесь нет.
Направо, при входе в избу, весь угол занимала большая русская печь с лежанкой. Над столом горела небольшая висячая лампа. Очень старая мебель состояла из стульев, табуретов и диванов аляповатой работы. В красном углу блестели две иконы. На выштукатуренных и побеленных известью стенах висели фотографии, эстампы и картины в рамах и без рам.
Дырявый пол покосился и был неровен. Но чистота соблюдалась. Неприятно было одно: в избе стоял затхлый воздух, какой-то специфически-едкий, напоминавший нашатырь.
Когда я вошел, Ходорович сидела за столом на диване и штопала чулок. Завидев меня, она положила работу на диван. Мы поздоровались, и она пригласила меня садиться. Я сел на первый подвернувшийся стул и извинился, что побеспокоил ее.
– Я знаю вас, да и Сеня писал мне о вас, даже поклон велел передать, – промолвила она добросердечно.
Мать Ходоровича имела на вид лет за сорок, но она была сухощава, очень худа, с бледным изможденным морщинистым лицом. Усталость слишком заметно сказывалась во всех ее медленных движениях. Старое изношенное ситцевое платье болталось на ней как на вешалке. Мы разговорились.
Оказалось, что Ходорович пристроился в Москве в каком-то железнодорожном управлении и прислал уже матери денег.
– И уж помог он нам, сердечный, этими деньгами, ох, как помог! Благослови его, господи, во всех делах жизни его! – жалобным голосом выговаривала Ходорович. – Слава господу, что догадался поехать в Москву… Тут, в нашем городе, что заработаешь? От силы – десятку в месяц, да и за эту десятку сиди крюком по целым дням, а то и по ночам, например, в полиции, пиши, работай!
– Как видать, тяжеленько житье ваше, – подсказал я, вздыхая.
– Уж и как тяжело, – подхватила Ходорович, – Сеня пока кончил училище. Это уж четыре года тому. А муж мой, царство ему небесное, девятый годок как помер. Осталась я, вдова, с дробнюсенькими детьми и с малюткой на руках! Пока была здорова, еще туда-сюда… работишку находила, белье в хороших домах стирала. Перебивалась с куска на кусок. Правда, Сеня после окончания училища помогать начал. Очень он заботливый у меня. Бывало, когда трешницу, когда пятерку, а то и десятку в месяц заработает… Легче мне стало. Да вот здоровье мое теперь плохо. Работать надо, а силы нет…
– Как же это вы без земли живете? – спросил я заботливо.
– То-то и оно! Огорода у нас нету! А если бы огород был… Совсем другое дело! План нам пришелся малюсенький. Какой навоз и тот продавать приходится. Картошки, скажем, и той посеять негде. Живем все с копеечки… Легко ли это по нынешним временам?
И долго мы вели разговор о горемычном житье-бытье и о последствиях бедности в безземельных семьях. Вдруг в избу вошли три мальчика: босые, без шапок, в изорванных курточках и штанишках. Старшему было около двенадцати лет, второму лет десять и меньшому не больше восьми. Они вошли в избу тихо и молча все полезли на печку.
– Это мои дети, – пояснила Ходорович, – гуляли у соседей. Вот учить надо, да не в чем и не на что! Есть у меня еще два хлопца, в приходское училище ходят, в старшем отделении. Они теперь на уроках, уроки дают. Рубля по два в месяц зарабатывают. «Семья как семья, – про себя думал я, – но чем только живут? Прав был Ходорович, когда говорил: «Я не хочу быть причиной несчастья людей».
Дети сидели на печи
