Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)
Но те, кому не приходилось остерегаться ее стрел и обижаться на ее холодность, могли восхищаться ее красотой; даже знаменитая скульптура из парижского музея, которую, по словам Клайва, она напоминала, не превосходила ее чистотой линий. Волосы и брови ее были черны, как смоль (последние, согласно мнению иных физиономистов, были, пожалуй, чуточку густоваты, что придавало ее очам некоторую строгость и заставляло трепетать тех, кто, зная за собой вину, попадался ей на глаза), однако лицо у нее было удивительно беленькое, а щечки румяные, как у самой мисс Рози, которая, будучи блондинкой, имела законное право на подобные прелести. Черные волосы мисс Этель от природы слегка волнились, словно легкий ветерок пробегал по melan hdor; [85] эти волны еще девятнадцать веков назад были в моде у римских матрон, а с недавних пор стали предметом стараний и наших красавиц, подражающих им при помощи всяких ухищрении, папильоток и, если не ошибаюсь, железных щипцов. Глаза у мисс Этель были серые; рот крупный; зубы блестящие и ровные, не хуже, чем у самой леди Кью; голос низкий и приятный, улыбка же, когда она загоралась в ее глазах и озаряла личико, была прелестна, как луч весеннего солнца; порой ее глаза метали молнии, а иногда, хоть и редко, проливались дождем. Ее сложение… но так как высокая, стройная девушка облачена в ниспадающее до пят белое муслиновое платье, слегка перехваченное у талии лазоревой лентой и скрывающее даже руки (фасон этот, кажется, называется demie-toilette [86]), — давайте просто поклонимся этому прелестному образу Юности, Скромности и Здоровья и постараемся представить себе его, как умеем.
Мисс Этель церемонно присела перед миссис Маккензи и поглядела на нее очень пристально и спокойно, отчего вдова несколько опешила и смешалась; зато Рози ее новая знакомая протянула руку и приветливо улыбнулась, на что девушка ответила тем же, зардевшись от смущения, — краснела она тогда по любому поводу, и румянец очень шел ей. А миссис Маккензи, та расплывалась в улыбке, такой широкой, такой непоколебимой, такой неправдоподобно лучезарной, что только самое большое полукружие, какое можно нарисовать, не исказив черты оригинала до полной карикатурности, способно передать ее, вздумай художник изобразить пухлое лицо вдовушки, каким оно было в течение всего этого летнего вечера: когда ждали обеда (в это время люди обычно бывают весьма угрюмы); когда ее представляли всем собравшимся; когда к ней подвели наших давних знакомых, Фанни и Марию (ах, какие милые крошки, очаровательные малютки, и до чего похожи на папеньку и маменьку!); когда сэр Брайен подал ей руку и повел вниз к столу; когда к ней с чем-нибудь обращались; когда Джон предложил ей мяса, а джентльмен в белом жилете — вина; когда она принимала угощение или отказывалась от него; когда мистер Ньюком рассказал ей какую-то глупейшую историю, а полковник весело прокричал с другого конца стола — "любезнейшая миссис Маккензи, вы сегодня ничего не пьете! Соблаговолите осушить со мной стаканчик шампанского!"; когда новый слуга из деревенских облил ей плечо соусом; когда миссис Ньюком подала дамам знак встать из-за стола и, уж конечно, там, в гостиной, куда они удалились.
— Миссис Мак стала просто невыносима после этого обеда на Брайенетоун-сквер, — рассказывал мне Клайв спустя некоторое время. — Леди Кью и леди Анна не сходят у нее с уст. Заказала себе в дочке белые муслиновые платья, как у Этель, купила Книгу пэров и вызубрила наизусть всю родословную семейства Кью. Куда ни едет — чтоб непременно слуга сидел на козлах рядом с кучером. Поставила в гостиной подносик для визитных карточек, и в нем уже который день карточка леди Кью всегда каким-то образом оказывается сверху, хоть я всякий раз, как захожу в ту комнату, засовываю ее под низ. Что до бедненькой леди Троттер, губернаторши Сен-Квттса, и епископа Тобагското, так те совсем вышли из игры, — миссис Мак больше недели их не вспоминает.
Во время всего обеда прелестная юная особа, сидевшая рядом со мной, поглядывала на миссис Маккензи, как мне показалось, довольно часто и без особого расположения. Мне мисс Этель задала несколько вопросов о Клайве, а также о мисс Маккензи, причем в таком тоне, словно я был обязан ей отчетом, и держалась со мной столь покровительственно, что это не всякому пришлось бы по вкусу. Я друг Клайва, да? Школьный товарищ? Давно его знаю? И хорошо? Нет, в самом деле, хорошо? А правда, что он очень безрассудный? И распущенный? Кто ей сказал? Речь не об этом! (Она краснеет.) Значит, это неправда? Уж вы-то, наверно, знаете! Так он не испорченный? Очень добрый и благородный? Нет, правда, скажите? Любит свою профессию? А он очень талантлив? Нет, честное слово? Как хорошо! И что они находят дурного в его профессии?! Ничем не хуже, право, чем у ее папы или брата. А художники, они ужасные повесы? — Совсем не обязательно, не больше прочих молодых людей. — А мистер Бинни, он богат? Кому он собирается оставить свои деньги — племяннице? Вы их давно знаете? Мисс Маккензи и в самом деле такая милая, как кажется? Не очень умная, да? А миссис Маккензи выглядит очень… Нет, благодарю, я больше не хочу. Бабушка (она глухая и ничего не слышит) бранила меня за то, что я читала вату книгу, и отняла ее у меня. Потом я ее достала и прочла до конца. По-моему, в ней нет ничего худого. Но почему у вас там такие злые женщины? Или вы не встречали хороших? — Нет, почему же, я знаю двух, которые лучше всех на свете: они набожны, не думают о себе и делают много добра; они живут в провинции. — Так почему же вы не вывели их в какой-нибудь книге? Почему не изобразили моего дядюшку? Он такой хороший — лучше не придумаешь! Когда я еще не выезжала, мне довелось слышать, как одна молодая леди (мисс Амори, дочь леди Клеверинг) пела вашу песню. Я никогда еще не разговаривала с писателем. Правда, у леди Какаду я видела мистера Лайона и слышала, как он сказал, что нынче ужасная жара, и по всему было видно, что ему действительно жарко. А кто сейчас самый известный писатель? Вы скажете мне, когда после обеда придете наверх, — и юная особа чинно удалилась вслед за матронами, которые встали из-за стола, чтобы подняться в гостиную.
Мисс Ньюком следила за каждым движением сидевшего рядом с ней сочинителя, любопытствуя знать, каковы привычки у этих людей, говорят ли они и ведут себя, как все остальные, и чем отличаются от светских господ.
Вволю насладившись внизу вином и политикой, джентльмены поднялись в гостиную, чтобы насладиться кофеем и милой дамской беседой. Еще до этого мы слышали сверху бренчание фортепьяно и хорошо знакомые нам звуки двух песенок из тех пяти, что пела мисс Рози. Когда вошли мужчины, обе девицы разглядывали альбом, лежавший на столике у стены; в нем было много рисунков Клайва, сделанных им еще в дни ранней юности для; развлечения его маленьких кузин. Творенья эти, по-видимому, очень нравились мисс Этель, и мисс Маккензи разглядывала их с большим интересом и удовольствием. Но точно такое же восхищение вызывали у нее открытки с видами Неаполя, Рима, Марблхеда в графстве Сассекс из все остальное в альбоме; ее восхищали берлинский попугай и спаньель, нарисованные хозяйкой в часы досуга, восхищали "Зерцало Красоты", "Цветы Любезности" и прочие подобные вещи. О картинках она говорила, что они хорошенькие и миленькие, о стихах, что они миленькие и хорошенькие. А что ей больше по вкусу — "Стихи букету фиалок" мистера Цирлих или "Стансы гирлянде роз" мисс Манирлих? Но мисс Маккензи оказалась совершенно не способна ответить, какой из этих двух шедевров нравится ей больше, — они оба такие хорошенькие! Она, по обыкновению, воззвала к маменьке.
— Откуда мне знать, душа моя, — ответила та, — я только жена солдата, воевавшего по всему белу свету. У меня в отличие от тебя, не было ни учителей рисования, ни учителей музыки. Это ты, деточка, должна меня наставлять в таких делах.
Подобный оборот вконец озадачил Рози, привыкшую получать от матери готовые суждения так же, как платья, капоры, шарфики, туфельки, перчатки, да еще с указанием, в каком порядке их надевать; а равно и советы, сколько кусочков сахару положить в чай и сколько съесть за завтраком малинового варенья, — словом, во всех своих потребностях, духовных и физических, полностью полагаться на родительницу. Сама же Рози готова была восторгаться всем на свете. Любит ли она музыку? О да, конечно! Беллини и Доницетти? О да, конечно! А танцы? У бабушки не танцевали, но она обожает танцы, и мистер Клайв, право же, чудесный танцор (это признание вызывает улыбку у мисс Этель). Нравится ли ей жить в провинции? О да, она там так счастлива! А в Лондоне? В Лондоне восхитительно, и на взморье тоже. Она, право, не может сказать, где лучше, — в Лондоне или в провинции: ведь рядом нет маменьки, которая решила бы за нее, — та сейчас прилежно внимает сэру Брайену, втолковывающему ей какие-то истины, и улыбается что есть мочи. Мистер Хобсон Ньюком даже заметил, обращаясь к мистеру Пенденнису, в своей изысканно-остроумной манере:
