Робертсон Дэвис - Пятый персонаж

— Упырь? — переспросил Бой.

— Так их называют балаганщики. Этот аттракцион идет без афиш и рекламы, просто пускают втихую слух, что вон в том дальнем балагане сидит упырь, и никаких билетов, просто собирают деньги у входа, а то сразу прибегут из общества защиты животных. Упыря представляют как человека со сдвигом в обмене веществ, который вынужден питаться сырым мясом и кровью, иначе он просто не может. После того как зазывала отбарабанит устрашающую лекцию по физиологии и психологии упырей, упырю дают живую курицу; он рычит, закатывает глаза и грызет куриную шею, пока голова не отвалится, затем он лакает бьющую фонтаном кровь. Не самая приятная жизнь, и зубы поломать можно, но если у тебя нет другого способа заработать на морфий, а без морфия у тебя жуткая ломка, тут и спрашивать не приходится, пойдешь ты в упыри или нет. Но работать упыря, на это тоже нужны деньги, ведь тебе каждый раз нужна живая птица, а даже самый старый жилистый петух хоть чего-то да стоит. Под конец своей упырской карьеры Виллар работал на чем помягче, сумею я наловить ужей, так на ужах, не сумею — на червяках. Лохам это нравилось, в кои то веки они видели перед собой существо мерзее самих себя. Потом начались неприятности с полицией, и я решил, что лучше нам перебраться за границу. К тому моменту, как вы, Рамзи, наткнулись на нас в Тироле, мы уже долго мотались по Европе; Виллар совсем ослабел и годился только на одну роль — Le Solitaire des forêts. Он уже не совсем понимал, что с ним и где он находится. Видите, мистер Стонтон, что это такое — убежать с цирком.

— А почему вы его не бросили, когда он опустился до упырства?

— Вы хотите честный ответ? Хорошо, я скажу. Из верности. Упырство, пакости с мальчиками — все это вызывало у меня омерзение, и все же я оставался верен Виллару. Думаю, это была верность его кошмарной, неодолимой человечьей потребности. А что тут удивительного? Люди сплошь и рядом возлагают на себя какие-то непостижимые, за гранью здравого смысла, обязательства и не могут вырваться из их плена. Вот, скажем, преданность Рамзи моей матери. Он взвалил на себя это бремя и нес до конца, несмотря на все неудобства и немалые, надо думать, расходы. Скорее всего это любовь. А я не смог ее полюбить — потому что фактически не был с ней знаком. Я был знаком с женщиной, совсем не похожей на всех других матерей, с женщиной, которой люди вроде вас, мистер Стонтон, кричали на улице: «Блядя!»

— Послушайте, — сказал Бой, — я ничего такого не помню. Вы точно уверены?

— Абсолютно точно. Разве могу я забыть, какая она была и как называли ее люди? А все потому, что это я своим рождением сделал ее такой. Мой отец счел себя обязанным посвятить меня в это обстоятельство, чтобы я всеми силами старался загладить свою перед ней вину. Роды лишили ее разума, такое случалось, да и сейчас, наверное, случается. Отец хотел, чтобы я почувствовал свою вину, он истово верил, что вина — непревзойденное воспитательное средство. А я был слишком мал и не мог ее выдержать. Сейчас я просто не способен чувствовать вину. Зато я могу в любой момент наново прочувствовать, что это такое — быть ребенком женщины, которую все поливают грязью, — все, не исключая и вас, Юный Богатый Властитель. Но все это в прошлом, я уверен, что за прошедшие годы вы успели освоить культурное произношение. Губернатор, говорящий «блядя», смотрелся бы несколько странно, или вам так не кажется?

Но Бою было не привыкать к враждебным нападкам, смущаться и краснеть было не в его правилах. Он перешел в контратаку:

— Простите, но я забыл, как, вы говорили, вас звать?

Айзенгрим молча улыбался. Видя, что он не намерен отвечать, я повернулся к Бою и сказал:

— Его зовут Пол Демпстер.

На этот раз удивляться пришлось мне.

— Пол Демпстер? — переспросил Бой. — Не помню такого.

— Так ты что, хочешь сказать, что совсем не помнишь Демпстеров? В Дептфорде? Не помнишь преподобного Амасу Демпстера?

— Нет. Я не держу в голове бесполезные для меня вещи, а как умер отец, я ни разу не был в Дептфорде. Двадцать шесть лет, за такое время все что хочешь забудешь.

— И ты совсем не помнишь миссис Демпстер?

— Совсем. А с чего бы мне ее помнить?

С трудом и не сразу, но я был вынужден признать неожиданный факт: Бой говорил правду; сам того не сознавая, он так сильно отредактировал свои детские воспоминания, что эпизод со снежком полностью из них выпал. Но ведь и Пол отредактировал свои воспоминания, убрал из них все, кроме боли и жестокости. Возникал естественный вопрос: какие неведомые мне пробелы зияют в моей собственной памяти?

Мы пили и беседовали с деланной непринужденностью людей, изо всех сил скрывающих свои чувства. Бой снова попытался придать разговору удобное для себя направление:

— А что заставило вас выбрать такое сценическое имя? Конечно же, маги всегда называют себя как-нибудь позагадочнее, но в вашем имени есть что-то такое… немного пугающее. Вам не кажется, что это вам в минус?

— Нет, не кажется. И я не выбирал это имя, его дал мне мой патрон. — (Я ничуть не сомневался, что загадочный «патрон» — это Лизл.) — Имя Айзенгрим взято из великого северного сказания, там его носит волк. И оно мне совсем не в минус, ведь люди боятся любить и любят бояться, любят испытывать перед чем-нибудь благоговейный трепет. А мое шоу не совсем обычно, оно вызывает у зрителей трепет, что и обеспечивает ему постоянный успех. В нем есть нечто родственное деяниям святых, о которых пишет Рамзи, только в моих чудесах присутствует легкий привкус дьявольщины, и это, к слову сказать, тоже предложил мой патрон. Именно здесь вы и ошибаетесь. Вам всегда хотелось, чтобы вас любили, а люди никогда не реагируют в точности так, как нам хотелось бы; общественный деятель, который хочет, чтобы люди его любили, неизбежно вызывает у них подозрение. Я был мудрее вас. Я выбрал волчье имя. А вы предпочли навечно остаться Боем, маленьким мальчиком. Не потому ли, кстати, что мать называла вас Писи Бо-бо даже тогда, когда вы были достаточно взрослым, чтобы кричать моей матери «блядя»?

— Откуда вы знаете? Все, кто знал это, давно уже умерли!

— Нет, не все, двое остались — Рамзи и я. Он мне и рассказал много лет назад, взяв с меня страшную клятву, что я ни с кем не поделюсь этой тайной.

— Да ты что! — возмутился я. — Ничего я тебе не говорил!

Я возмущался совершенно искренне — и чувствовал все нарастающее сомнение.

— Конечно говорили, иначе откуда бы мне знать? Вы рассказали мне это для моего утешения, когда Юный Богатый Властитель и его шайка издевались над моей матерью. Мы все забываем многие свои поступки, а особенно те из них, которые плохо согласуются с избранным нами образом. Вы, Рамзи, видите себя верным хранителем всех доверенных вам секретов, так зачем же вам помнить, как однажды вы выдали секрет? Данстан Рамзи, когда вы перестали быть Данстэблом?

— Меня переименовала девушка, когда я наконец освободился от материнской опеки. По словам Лизл, это сделало меня дваждырожденным. А вы заметили, что мы тут все дваждырожденные? Мы все отринули свои начала и стали чем-то таким, чего наши родители никак не могли предугадать.

— Уж ваши-то родители никак не могли предугадать в вас теоретика мифов и легенд, — заметил Айзенгрим. — Жесткие были люди, я прекрасно их помню. Очень жесткие, особенно ваша мать.

— Ошибаетесь, — сказал я. А затем рассказал ему, как моя мать изобретала и придумывала и сделала в конце концов гнездо, сохранившее ему жизнь, и как она ликовала, когда он и сам решил остаться в живых. — Она сказала, что вы борец, и это ей очень понравилось.

На этот раз растерялся Айзенгрим.

— Вы не против, — сказал он, — если я позаимствую у вас сигару?

Я не курю сигар, но шкатулка, которую он высмотрел на стеллаже, весьма напоминала дорогую, изящную сигарницу. Айзенгрим взял шкатулку, недовольно поморщился и сдул с нее толстый, многомесячный слой пыли. Его лицо изменилось.

Он поставил ее на низкий стол, за которым мы сидели, и спросил:

— Что это?

— То, что там написано.

На крышке шкатулки поблескивала серебряная табличка с четкой, изящной гравировкой (шрифт подбирал я сам):

Мы сидели и молчали. Первым заговорил Бой:

— С чего это ты держишь тут эту вещь?

— Почтительность. Ощущение неискупленной вины. Леность. Я давно собираюсь пристроить ее куда-нибудь, но все не подберу подходящего места.

— Вины? — спросил Айзенгрим.

Ситуация складывалась совершенно определенная: либо я скажу сейчас, либо буду молчать до самой смерти. Данстан Рамзи настоятельно рекомендовал воздержаться от всяких откровений, но Пятый персонаж не желал его слушать.