Мор Йокаи - Черные алмазы
Здесь Эвелина усадила Петера Сафрана на кушетку, а сама села рядом с ним в кресло.
В комнате, кроме них, никого не было.
– Ну, видишь, Петер! – сказала Эвелина, кладя свою ручку на руку мужлана в сермяге. – Значит, была на то воля божья, чтобы я с тобой рассталась. Мне это далось тяжело, поверь, ведь нас тогда уже трижды огласили в церкви. Но не следовало тебе обижать моего бедного Яношку. И меня ты избил. Ну, да ладно, оставим это. За побои я на тебя не сердилась. Мне другое было обидно. Ты ведь не знаешь даже, что, когда ты не вернулся домой, я пошла разыскивать тебя темной ночью через весь лес, к корчме в котловине. Там я увидела тебя в окно. Ты танцевал с Манци Цифра и даже целовал ее. Вот когда я рассердилась на тебя.
Петер стиснул зубы. Он чувствовал, что попался и связан по рукам и ногам. Он же еще и виноват! И даже нечем оправдаться. Не может же он прямо сказать: то, что дозволено мужчине, не дозволено женщине! Коли честного уважающего себя мужчину дома жена упрекнет в чем этаком, он знает, что ответить: отколошматит ее как следует – вот и весь сказ; но как обходиться с такой важной дамой, ее ведь не схватишь за косу и не станешь трепать, покуда сама не признается, что не права?
– Ну, да теперь все позади, – с приветливой благожелательностью продолжала Эвелина. – Выходит, господь все устраивает к лучшему. Тебе со мной была бы вечная маята, ведь я люблю спорить, я упрямая, ревнивая, а теперь ты сам себе хозяин. И мне, видишь, какая выпала доля. Сколько добра я могу сделать людям! В моем доме каждый день кормится десятка два бедняков. А скольким несчастным я помогаю улаживать их беды-напасти, стоит мне только замолвить за них слово перед знатными господами. Я могу облагодетельствовать всю нашу долину. В моих силах сделать такое, что тысячи людей станут благословлять меня. Разве это плохо?
Эвелина ждала ответа. Петер Сафран и сам видел: пора наконец доказать, что он не проглотил язык.
– И все это огромное богатство заработано на бондаварской шахте?
Эвелина густо покраснела. Что ей ответить на этот вопрос?
– Не совсем. Но я зарабатываю своим искусством. За каждое выступление на сцене и получаю пятьсот форинтов.
«Пятьсот форинтов!» – подумал про себя Петер; это и впрямь большие деньги. Тут уже многое становится понятным. При таких-то деньгах можно бы справить себе платье и подлиннее, но что поделаешь, раз городскому сброду так больше нравится. В конце концов хоть и в театре, а такая же работа, еще повыгоднее, чем возить уголь. Вот и приходится подтыкать подол. Ведь «всякий труд почетен»!
Петер Сафран немного оттаял.
– Ну, не делай такого сердитого лица! – уговаривала его Эвелина. – Когда вернешься домой, расскажи, что ты говорил со мной, что мы виделись. Если дома у кого в чем нужда, напишите мне хоть строчку, и я, чем можно, тотчас же помогу. И потом, советую тебе, женись, коли еще не женился; есть там у вас Панна – красивая, добрая девушка, мы с ней были подругами, или Аница, та вечно бегала за тобой, из нее выйдет хорошая жена. Только на Манци не женись, прошу тебя, с ней ты не будешь счастлив. На обручение твоей будущей невесте я посылаю свадебный подарок – вот, смотри: пару серег, цепочку на шею и брошь; а тебе дарю на память вот эти часы; на крышке нарисован мой портрет. Вспоминайте меня, когда будете счастливы.
Говоря это, Эвелина рассовывала по карманам Петера подарки, на глаза ее набежали слезы, а губы горестно дрогнули; Петер понял, что среди всей этой пышной роскоши счастье не свило себе гнезда.
Тут ему в голову пришла мысль, от которой лед в его сердце начал таять. Не от полученных драгоценностей, не от свадебных подарков. Не наденет их ни одна невеста! Будь они из золота или свинца – безразлично, их никто никогда не увидит! Пусть все остается так, как оно есть.
Но Сафран не привык выражать свои мысли вслух.
«Доброе у тебя сердце, щедрая ты. Оделяешь полными пригоршнями золота. Но если хочешь, чтоб я за тебя вечно богу молился, не нужно мне никакого золота. Подарила бы ты мне один поцелуй. Что для тебя поцелуй? Милостыня. Один поцелуй из тысячи, которые ты раздаешь! Даже размалеванным комедиантам на сцене!»
Жалкий чудак! Он не знал, что поцелуи, какими принято награждать на сцене, это бутафорские поцелуи, как сделаны из бумаги торты, которые будто бы едят на сцене. Все это не настоящее.
Петеру казалось, что от одного такого поцелуя утихнет все, что бушует в его груди. А испытывал он одно непреодолимое желание: наброситься на людей, разорвать их на мелкие кусочки. Всех, что в глаза ему льстили, а за спиной высмеивали, похвалялись своими сокровищами, выставляли напоказ свои прелести, бахвалились знатностью, и тех, что спали во время их речей, и тех, кто разглядывал в лорнет их кривляния, и попа, который их завез сюда, и своих спутников, что, разинув рты, глазели кругом, как баран на новые ворота, – так бы их всех и перемолоть зубами. Вот какой ад разбудила в груди его безответная страсть.
И все эти муки смягчил бы один поцелуй.
«Мы одни, когда-то мы любили друг друга, так что же тут невозможного?»
Но Петер не знал, как подступиться, как сказать ей об этом.
– А сейчас пообедаем вместе, Петер! – ласково предложила Эвелина. – Представляю, как тебе надоела господская бурда, которой здесь, в Вене, вас без конца потчуют. Ну, подожди, я сама приготовлю тебе обед. Твое любимое блюдо, которое ты всегда хвалил: ты уверял, что никто лучше меня не умеет его приготовить. Я сварю тебе гречневую похлебку.
На лице Пети Сафрана появилась непроизвольная улыбка. То ли при упоминании любимого блюда, то ли от того, что сама важная госпожа примется сейчас стряпать для него.
Но как же она будет варить похлебку? Ведь здесь нет ни очага, ни котла.
– Сейчас все будет! – с ребяческой живостью воскликнула Эвелина. – Вот только переоденусь, не в этом же стряпать.
С этими словами она скользнула в соседнюю комнату и через несколько минут вернулась уже переодетая (артистки ловко умеют переодеваться). Теперь на ней был белый расшитый пеньюар, на голове кружевной чепец.
Она не кликнула на помощь никого из прислуги, сама застелила скатертью старинный дубовый стол; поставила на таган серебряную кастрюльку, под которой в серебряном же котелке полыхал спирт: на нем она вскипятила воду; затем засучила по локоть широкие рукава своего пеньюара и нежной розовой ручкой засыпала в кипящую воду темную гречневую муку, не переставая серебряной ложкой помешивать варево, пока оно не загустело. Затем она взяла серебряную кастрюльку за ручки и опрокинула дорогое яство в обливную глиняную миску: да, да, в глиняную миску, – полила все сверху растопленной сметаной и достала две деревянные ложки, одну дала Петеру, другую взяла себе.
– Давай есть из одной миски, Петер!
И они черпали из одной миски деревянными ложками гречневую похлебку.
Петер вдруг почувствовал, что из глаз его на руку капает что-то горячее. Наверное, слезы!
До того вкусна была эта гречневая похлебка!
Всем поварам Вены, хоть расшибись они в лепешку, ни в жизнь не приготовить такое лакомство.
Вина не было, и даже бокалов не стояло на столе. Крестьяне не пьют за едой.
А когда они насытились, Эвелина достала из-под стола глиняный кувшин и подала Петеру, сперва сама отхлебнув из него глоток в знак уважения.
– Пей, Петер! Это тебе понравится!
То был мед, любимый напиток Петера. Безобидный, освежающий напиток. Петер решил, что обязан выпить все до последней капли.
Огонь погас в его груди. Все нутро, горевшее адским пламенем, охолонуло от этого питья.
«Да! Быть по сему! – сказал он про себя. – Приду в церковь, где я дал тот страшный обет, и отмолю обратно клятву, принесенную перед святыми образами. Никого не обижу, ни за что не стану мстить. Пусть себе зеленеет трава на лугах! А ты продолжай блистать, купайся в золоте, в шелке, принимай улыбки знатных господ: я больше не держу на тебя зла. Ради этого дня, когда ты приняла меня, забыл я тот день, когда ты меня бросила. А на прощанье дай мне один поцелуй, чтобы больше уж и не помнил я ничего, кроме этого поцелуя.»
Лицо дамы светилось лаской, алые уста ее были так нежны, очи такие томные; одетая в белый вышитый пеньюар, она казалась воплощенным желанием; и все же Петер не знал, как к ней подступиться, как сказать ей главное:
«Так подари же своему покинутому жениху единственный и последний поцелуй!»
И он терзался, не умея высказать свое заветное желание, как вдруг распахнулись двери, торопливо вбежал дворецкий и доложил, что прибыли его превосходительство.
Ну, а теперь, Петер, прощай! Убирайся поскорее. Не видать тебе больше ни поцелуя, ни гречневой похлебки. Даже проводить тебя не сможет ее милость, она торопится снова переодеться. Дворецкий спешно выпроводит тебя через потайную дверь, потом лакей сведет вниз по задней лестнице и выпустит с черного хода на какую-то незнакомую улицу, где ты ни разу не был, и пока ты оттуда будешь добираться до гостиницы, можешь помечтать о том, что бы ты сказал прекрасной даме, если бы еще раз довелось побыть с ней часок наедине в комнате с круглыми окнами.
