Виллем Элсхот - Избранное
Когда мы вошли в аукционный зал, там уже сидело с полсотни людей, среди них здоровенные парни, которых я мысленно зачислил в категорию кузнецов. Еще там было несколько теток, видимо старьевщиц; я заподозрил их в том, что они тоже пришли сюда ради бумаги. Рядом со мной сидела бабенка, жевавшая бананы. Я заметил и людей весьма неопределенного обличья, которые, возможно, пришли сюда просто из любопытства, а у стены в конце зала торчал полицейский. В передней части зала, на возвышении, стоял стол с деревянным молотком и стул. Время от времени показывался какой-то человек и смотрел, достаточно ли собралось народу, чтобы приступить к аукциону, и, когда публика уже начала проявлять признаки нетерпения, появился наконец господин в черном. Это, несомненно, был сам нотариус, потому что он сел за стол, стуком молотка призвал всех к тишине и огласил условия аукциона.
Затем он приступил к распродаже имущества в строгом соответствии с порядком, в каком оно значилось в газетном объявлении, так что прошло довольно много времени, пока очередь дошла до бумаги. На некоторые предметы с трудом находились покупатели, другие же вызывали ожесточенную схватку. Так, например, из-за дурацких кузнечных мехов чуть было не передрались два претендента, каждый из которых уверял, что именно он назвал последнюю цену.
— Купить-то легко, — шепнул мне Боорман, — но как потом избавиться от этой бумаги? Я не хотел бы ее забирать. Самое лучшее было бы сразу же уступить ее кому-либо из конкурирующих скупщиков. Постарайтесь запомнить их в лицо, и при выходе из зала я кого-нибудь из них заарканю. В крайнем случае я отдам им эту бумагу бесплатно…
— Четыре с половиной тысячи килограммов бумаги! — провозгласил нотариус. Он извлек из своего портфеля экземпляр нашего «Всемирного Обозрения» и раскрыл его, словно показывая, что журнал и внутри изготовлен из настоящей бумаги. И в это мгновение я в самом первом ряду увидел Ногу.
— Весь запас состоит из экземпляров этого журнала, — пояснил нотариус. — Глянцевая бумага высшего качества.
И этим, по существу, исчерпывалось все, что можно было сказать о товаре. Воцарилась тишина, словно никто не хотел первым начинать военные действия, пока наконец один верзила, которого я принял за кузнеца, не произнес робким голосом:
— Сто франков.
И сразу же стало ясно, кого из присутствующих интересует бумага: одни встали со своих мест, другие заметно насторожились, третьи вдруг застыли на месте. Моя соседка держала в руках недоеденный банан, но больше не брала в рот ни кусочка.
— Сто пятьдесят, — сказал кто-то позади нас, после чего первый выкрикнул:
— Двести!
Эти двое попеременно предлагали все большие и большие суммы, и, когда верзила дошел до двухсот восьмидесяти, его конкурент накинул последние десять франков. Уже казалось, что окончательной ценой будут двести девяносто франков, но тут моя соседка, которая все утро молча жевала, вдруг подняла кверху свой очищенный банан, чтобы привлечь внимание нотариуса, и спокойно предложила триста пятьдесят. Она была так уверена в том, что никто не посмеет перекрыть эту огромную цену, что тотчас же запихала в рот последний кусок банана, а кожуру отшвырнула ногой под стулья. Человек, предложивший первую цену, обернулся к ной с приветливой улыбкой, словно гордясь ее победой над собой.
Нотариус, видимо, тоже понял, что вопрос уже решен, и взял в руки молоток.
— Триста пятьдесят… Кто больше?
Боорман встал и вытянул руку, как Муссолини.
— Восемь тысяч пятьсот франков! — прогудел он своим низким басом.
Моя соседка вытаращила на него глаза, поперхнулась, закашлялась, безуспешно попыталась подавить смех и, наконец, разразилась диким хохотом. Публика в зале тоже начала смеяться, так что задрожали стекла. Все повскакали со своих мест.
— У-лю-лю! — заорал кто-то.
— Вон из за-ла! Вон из за-ла! Вон из за-ла! — скандировали скупщики бумаги, сопровождая свои выкрики ритмичным топотом ног.
Нотариус забарабанил молотком по столу, и, когда шум несколько утих, послышался его голос.
— Сударь, — воскликнул он, — я вас убедительно прошу не нарушать общественного порядка! Здесь не балаган!
Полицейский оторвался от стены и неторопливым шагом направился к нам. Нога обернулась и пристально посмотрела на нас.
— Повторяю: восемь тысяч пятьсот! — заревел Боорман. — Вы что, оглохли? Объявите, что покупка, за мной!
— Миллион восемьсот пятьдесят тысяч франков! — неожиданно заорал человек в котелке, вскочив на стул.
Это предложение было встречено громкими криками «ура». То, что Боорман крикнул в ответ, уже нельзя было расслышать, но я видел, как растерянный нотариус подал своим молотком знак, и полицейский схватил Боормана за плечо.
— Пошли! — сурово проговорил он.
Боорман был невысок ростом, но обладал поистине богатырской силой. Как-то раз во время уборки он поднял бюст Леопольда II — тяжелую мраморную глыбу, которую я не мог сдвинуть с места, — и один вынес его из Музея Отечественных и Импортных Изделий в коридор.
Он взглянул на ухватившую его руку и стряхнул ее с такой силой, что полицейский, потеряв равновесие, растянулся во весь рост между стульями. Каска свалилась с его головы и, покатившись по полу, несколько раз перевернулась, а затем встала, как цветочный горшок.
Все расступились вокруг Боормана, словно отшатнувшись от сумасшедшего. Полицейский тотчас же вскочил на ноги и снова нацепил на себя каску, предварительно смахнув с нее пыль рукавом. Он перелез через стул, вытащил свою резиновую дубинку и стал осторожно приближаться к Боорману.
— Дурошлеп! — воскликнул чей-то голос, и тотчас же все принялись кричать хором: «Ду-ро-шлеп! Ду-ро-шлеп!», а потом снова: «Вон из за-ла! Вон из за-ла!».
Неожиданно на Боормана, безуспешно пытавшегося перекричать этот шум, сзади накинулся тот самый верзила, который предложил первые сто франков.
Я прекрасно понимал, что мой священный долг — схватить за горло этого мерзавца, но у меня тряслись колени, а руки беспомощно повисли — грубая сила всегда завораживала и парализовала меня.
— Скорей! Наручники! — завопила любительница бананов.
И в мгновение ока полицейский защелкнул наручник на правом запястье Боормана. Скупщик бумаги схватил его за левую руку, но тут же отпустил ее, отброшенный в сторону.
— Я пойду, — сказал Боорман и решительно зашагал к двери, волоча за собой полицейского.
— Этот тоже в заговоре! — крикнула тетка, указывая на меня пальцем, и я тотчас же нырнул в толпу.
Нотариус снова принялся стучать молотком, и уже у самого выхода я снова услыхал его голос:
— Триста пятьдесят франков — раз! Триста пятьдесят франков — два! Кто больше?.. Продано!
На тротуаре я увидел толпу людей, сгрудившихся вокруг Боормана и отталкивавших друг друга, чтобы увидеть его вблизи.
— Что случилось? — спросил какой-то прохожий.
— Наверное, это коммунист.
— Таких надо убивать на месте, — сказал старый барин, стоявший рядом со мной, — весь этот сброд в тепле и в холе сидит за наш счет по тюрьмам…
— Да что ты в этом понимаешь, старый хрыч? — воскликнул парнишка в засаленной копке.
К счастью, полицейский уже остановил проезжавшую мимо машину, сел в нее вместо с Боорманом, дверца захлопнулась, и они уехали. Последние зеваки нерешительно переглянулись, и каждый пошел своей дорогой.
— Старый хрыч! — ухмыляясь, крикнул парень вдогонку барину.
Я остался один, и в мою душу закралась печаль. Никогда еще мне не приходило на ум, что я люблю Боормана, а теперь я понял, что он — мой духовный отец. Мне было тошно от сознания своей трусости, и я предпочел бы оказаться где-нибудь на краю земли — на какой-нибудь ферме в Новой Зеландии, лишь бы не попадаться больше Боорману на глаза. Ведь рано или поздно нам все равно придется расстаться, а этот повод не хуже любого другого. Но хотя я не был рожден для подвигов, все же я не мог бросить Боормана на произвол судьбы — моя сыновняя привязанность требовала, чтобы я по крайней мере попытался найти слова утешения. Поэтому я спросил, где находится полицейский участок, и отправился туда. На фоне сверкающих пуговиц и сабель передо мной всплыло мирное видение «Золотого фазана», где Боорман думал отпраздновать вместе со мной свою победу.
В караульном помещении уютно расположилось с полдюжины полицейских. Они повесили каски и пояса на стену и, покуривая трубки, листали газеты. Моего патрона нигде не было видно. Я спросил у одного из полицейских, где Боорман, но тот вместо ответа сам начал спрашивать, кто я такой и зачем мне вообще надо это знать. Тогда я назвался секретарем господина Боормана в расчете на то, что с человеком, имеющим секретаря, будут обращаться более уважительно, чем с любым другим. Мой расчет в какой-то мере оправдался: полицейский сразу же сообщил мне, что господин Боорман находится у комиссара, и предложил мне обождать, если я хочу перемолвиться с ним словечком.
