Две сестры - Жорж Санд
Аде это размышление не пришло в голову. Слушая его бойкую, остроумную и веселую болтовню, она позабыла свою собственную усталость и свои горести и стала соревноваться с артистом в игривости и бойкости речей.
Отец мой, переняв большинство французских обычаев, сохранил, однако, английскую привычку засиживаться за десертом, пока сестра моя и я приготовляли чай в гостиной.
Ада после своих недавних родов обыкновенно удалялась к себе тотчас после обеда. Но на этот раз она объявила, что хочет посидеть часть вечера с нами, и я одна отправилась наверх, чтобы уложить Сару и удостовериться, что кормилица хорошо нянчит маленького Генри.
Когда я спустилась в гостиную, отец мой был уже там, с гостем своим и с Адой. Сестра продолжала разговаривать с большим одушевлением. Я побоялась, как бы к ней опять не вернулась молочная лихорадка, и заметила об этом шепотом отцу, который тоже нашел, что руки у нее слишком горячи и взгляд слишком блестящ. Он настоял, чтобы она удалилась, и она уступила без всяких признаков досады. Но когда я предложила ей опереться на мою руку, чтобы взойти на лестницу, она оттолкнула меня, вырвала у меня подсвечник, который я держала, и проговорила:
— Ступай же петь! Господин Абель, которому отец уже успел расхвалить твой талант, умирает от нетерпения тебя слышать.
Это был уже второй случай, что она выказывала мне ревность по поводу музыки. Резкость ее движений и горечь тона напомнили мне то запрещение петь, которое она сделала мне при других обстоятельствах. Я была испугана и поражена. Следовало ли мне поддаваться этому ребячеству? Могла ли я сравнивать его с первой вспышкой? Ведь тогда шла речь о человеке, которого она любила, за которого она могла и хотела выйти замуж…
Когда я вернулась к чайному столу, я увидела, что отец действительно выдал нашему гостю тайну моих музыкальных попыток. Он сидел за фортепиано и играл Абелю некоторые из моих песенок, переписанных и сохраненных им без моего ведома. Абель восторгался ими до смешного, и я совершенно искренне попросила его не насмехаться надо мной.
— Я — насмехаться? — воскликнул Абель. — За какого же пошлеца вы меня принимаете?
— Не сердитесь, — сказал ему отец. — Она и сама не подозревает своего таланта, а скромность ее совершенно непритворная. Да вот, постойте! Я окончательно выдам вам ее с головой. У меня есть тетрадь, в которую я записывал некоторые вещицы, сочиненные ею — это просто прелесть.
Он вышел из комнаты, и Абель безумным движением, за которое я и сама не знаю, как не рассердилась, стал передо мной на одно колено.
— Я дал себе клятвенное обещание, — сказал он с жаром, — в тот самый день, когда я услышал имя мисс Оуэн, что в первый же раз, как я ее встречу, я облобызаю след ее ног. Вы только что поставили вот сюда прелестнейшую ножку в мире, но будь она большая или неуклюжая, я, тем не менее, сдержал бы свое слово.
И он поцеловал паркет в том самом месте, по которому я прошла, удаляясь от фортепиано.
— Что это значит? — спросила я его. — Или вы поклялись морочить меня, разыгрывая передо мной сумасшедшего?
— То, что вы говорите, — отвечал он, — взято целиком из словаря условных и принятых фраз. Что касается меня, я живу, думаю, говорю и действую, нисколько не справляясь о предписаниях светского этикета. И это не потому, что я не подозревал о существовании этих вещей. Я имел полную возможность изучить их в том, что называется самым большим светом. Но я нашел их до того пошлыми, лживыми и малодушными, что решился или молчать, или говорить все, что я думаю, что я знаю и что хочу.
Слушайте, у меня только одна минута времени, чтобы сказать вам то, что я думаю о вас. Я знаю вашего негодяя зятя… Не прерывайте меня, вы сами очень хорошо знаете, что он негодяй. Меня пригласили как-то играть на скрипке у его любовницы. Я пошел, уступая просьбам одного приятеля, про которого я и не знал, что он состоит в числе угодников этой интриганки. Вы знаете, что у нее легкое поведение прикрывает жажду к деньгам и умение обделывать свои делишки. Она окружает себя богатыми и влиятельными людьми, она принимает участие во всевозможных аферах и всегда остается в выигрыше. Но она скупа и удостаивает жить на широкую ногу лишь с тем условием, чтобы де Ремонвиль оплачивал звание первого любовника, в каком он при ней считается. Таким образом, он оплачивает все ее расходы, а она копит денежки. Для этого у нее всегда находится то тот, то другой предлог. Она уверяет, что устала от жизни в свете, что роскошь не доставляет ей никакого удовольствия, что она мечтает только об одном — обзавестись маленькой фермой, куда бы она могла удалиться и зажить простой сельской жизнью. Когда у него начинают возникать кое-какие сомнения, на нее вдруг находят припадки благочестия. Она одевается, как старая ханжа, и отправляется пешком в церковь, уверяя, что благодать снизошла в ее душу, и что она на днях непременно пойдет в монастырь. Это, конечно, не входит в расчет де Ремонвиля, который помешался на том, чтобы разыгрывать первую роль в свете, и который весь свой блеск заимствует от модной куртизанки.
Так дело тянется вот уже три года. Этот пошляк три раза был на волос от разорения, и три раза умел отвертеться от позора банкротства. Никто не знает, откуда он берет деньги. Не можете ли вы, мисс Оуэн, сказать мне, как он ухищряется скрывать свои похождения от жены, которую мы видим такой довольной и веселой?..
Позвольте, мисс Оуэн, вы раскрываете рот, чтобы сказать мне, что вы этого не знаете. Не трудитесь произносить эту великодушную ложь, — ведь я все знаю. Приятель, затащивший меня в этот дом позора, и которому я задал основательную головомойку, как скоро разглядел, в чем дело, — думая оправдать де Ремонвиля, стал мне клясться и божиться, что он не тронул еще ни копейки из состояния жены. В таком случае, ответил я,
