Жюль Ромэн - Приятели
— Черт побери! Это Брудье вас послал? Да или нет? Говорите ясно!
Старец только улыбнулся и продолжал:
Когда — так молвил он — Бенэн преклонит ухоК игре случайностей, похитившей меня…
— Он не придет! Свинья! Скажите! Да скажите же! От ваших разглагольствований я вспотел до рубашки.
Старец закончил период:
Он в сердце укротит роптание огня.
— Он не придет! У, образина! Остолоп! Взяточник! Да ведь было решено, он обещал, поклялся! Отправьтесь к нему и скажите, что он мне гнусен, что я уподобляю его золотарю, корсиканскому фельдфебелю, маэстро Пуччини. Да, не забудьте ему сообщить, что я его безоговорочно уподобляю маэстро Пуччини. Прибавьте, что если, как я надеюсь, он скоро умрет, то я позабочусь о том, чтобы в гроб ему положили, дабы упорядочить и ускорить разложение, «Искусство Стиха» Огюста Доршена!
Старец все так же учтиво продолжал:
Я в главном городе Ниеврского округа.Два дня тому назад я узнаю от друга:Двоюродный мой дед опасно захворал.Я знаю, у него припрятан капитал,И допустить нельзя, чтоб протянул он ноги.Не быв свидетелем моей живой тревоги.Я тороплюсь, я мчусь, я прискакал в Невер.Увы! Земных невзгод разительный пример!Мой дедушка Проспер готовится воспрянуть.От огорчения душа могла б увянуть.Но наших замыслов ничто не сокрушит!Нет! Легкая педаль еще нас вдаль умчит.В Невере я томлюсь. Спеши же. Ты мне дорог.Полуускоренный идет в четыре сорок.Тебя на станции я в девять встречу сам.Воздев цилиндр, платок и душу к небесам.
Старец склонился до земли. Его улыбка давала понять, что обращение закончено.
— Что это значит? — сказал Бенэн. — Вы явились от имени Брудье?
— Да.
— Почему не явился он сам?
— Но вы же знаете, что он в Невере.
— В Невере?
— Площадь Баранта…
— Площадь Баранта!
— Дом три…
— Кроме шуток! А дедушка Проспер?
— Ему лучше, благодарю вас, но он был очень болен.
— Вы надо мною издеваетесь.
— Нет.
Бенэн поворчал. Потом сказал:
— Если Брудье в Невере, как он мог прислать вас сюда, сегодня утром?
— Я чистильщик сапог; а также рассыльный. Но дело не в этом. Я телепат.
— Как?
— Телепат.
— Понимаю.
— Я воспринимаю и передаю мысль на расстоянии. Г. Брудье — один из моих абонентов.
— Скажите!
— Невер недалеко. Но сейчас дул восточный ветер, мешавший телепатическим волнам.
— Вот как!
— Моя миссия или, если вам угодно, мое поручение окончено.
— В таком случае… благодарю вас…
— Но мне хочется вам сказать, что вы совершенно превратно рисуете себе причины войны 1870 года.
— Я?
— Да, вы, как и все.
— Весьма возможно.
— Причина войны 1870 года — это я.
— Вот как?.. Я так и думал.
С этими словами Бенэн сделал строгое лицо, холодно поклонился, сел на велосипед, нажал на педаль и удалился.
Он посмотрел на часы:
— Четыре двадцать. Этот обормот говорил мне о поезде в четыре сорок. Теперь, что под этим должно разуметь? В том, что эти благородные александрийцы продиктовал Брудье, сомневаться не приходится. Но Брудье, хоть и классик, всего только балаганный Буало. Это так! Но все-таки для него, как и для меня, есть вещи священные. Я его знаю. Вылазка с приятелем, со мной, да еще такая колоссальная вылазка, которая к тому же является вопросом чести, — нет, этим Брудье шутить не станет. В смысле формы он со мной дурачится; в смысле содержания он серьезен. Если он зовет меня в Невер, значит он там, или будет там. Боюсь, что дедушка Проспер относится к разряду мифов, но это не важно. Во всяком случае, что мне стоит съездить на Лионский вокзал? Если окажется поезд на Невер и если он отходит в четыре сорок, я должен рискнуть и ехать.
Бенэн посмотрел, где он. Тело его доверяло Брудье: оно привело велосипед на площадь Республики.
— Отступать нельзя. Я на верном пути и притом чудодейственным образом.
Он посмотрел на часы:
— Четыре тридцать! Поезд идет через десять минут, самое большее — через пятнадцать, потому что мои часы спешат. Я могу поспеть.
Он разогнал, понесся полным ходом по черноватым лужам, где шины полоскались. Подхлестываемый помет взлетал к небесам. Улица, словно старуха, жующая табак, обдавала Бенэна зловонными брызгами.
Часы на вокзале показывали четыре часа тридцать пять минут. Пригнувшись к рулю, Бенэн въехал во двор; он соскочил на тротуар, вбежал в первую дверь, зацепил шаль какой-то женщины, помчался бегом мимо касс. Только одна из них была открыта. На ней висела надпись:
«Четыре сорок. Мелэн, Морэ, Жиэн, Невер, полуускоренный».
В Бенэне шевельнулись радость и стыд:
— Я сомневался в Брудье, в этом достойном, правдивом друге! Я уже вижу, как он стоит на платформе. Что скверно, так это что надо еще сдать велосипед.
Было еще только четыре часа тридцать девять минут, когда Бенэн вышел на платформу.
— Только бы успели погрузить мой экипаж. При моем невезении!..
Он с тревогой глядел на багажные вагоны.
И вот появился, ведя велосипед, человек в синей блузе. Бенэн узнал свой мешок, свой чемоданчик и странный пакет, мотавшийся за седлом.
Упокоенный, он стал искать купе. Ему хотелось быть одному, чтобы его воодушевление могло свободно раздаться, не морщась о человеческое мясо. Все осмотренные им купе были пусты, что осложняло дело, потому что не на чем было основать выбор. Но дорожная мудрость советует избирать середину поезда, потому что она является местом, наиболее огражденным как от опасностей столкновения, так и неровностей тяги, и середину вагона, потому что она является частью наименее тряской. Отсюда следует, что надлежит предпочитать среднее купе среднего вагона.
Как раз когда Бенэн утверждался в этой мысли, поезд тронулся. Бенэн только успел ухватиться за ручку и вскочить, куда попало. Это происшествие чуть было не отравило его радости. Он уже готов был увидеть в нем дурное предзнаменование, предвестник ряда неудач. Но радость возобладала. И он сказал:
— Каков я! Подобно сиуксу, я на ходу настигаю поезда.
День вставал. Тронувшийся поезд казался самым движением дня.
Скоро Париж отошел в прошлое. Бенэн стал смотреть на волю. Довольствия он не получил. Словно материя, которую мерят, разматывалась равнина с какой-то коммерческой торопливостью.
Бенэн стал смотреть на стену перед собой. Она сотрясалась, она бежала полным ходом.
Он опустил руку в карман пиджака. Он извлек оттуда старый конверт; он скатал из него шар; он поднял шар на уровень глаз и уронил его. Шар упал отвесно, как в провинциальной комнате.
Бенэн стал жаловаться на одиночество:
— Мне бы надо сюда старуху, слегка деревенскую; коммивояжера, жирненького, с холеными усами; сорокалетнего мужчину, в блузе, в широкополой шляпе, с палкой, в сапогах, в котором я мог бы признать богатого скотопромышленника; наконец, даму тридцати девяти лет, в полутрауре, тощую и страдающую упорными запорами.
Бенэн ощущал в себе ненасытную душу. Она бы поглотила, не изрыгнув, самое плотное и самое мутное скопище. Она бы пережгла самую твердую мысль промышленника.
Она шевелилась, ища добычи. Она тянулась наружу, стараясь схватить что-нибудь на равнине. Но поезд шел слишком быстро, рвал соприкосновения.
Тогда она стала смотреть на поезд, как на свое собственное тело. Все это дерево, все это железо она охватила, все эти тяжелые вещества она включила в свою плоть.
После четверти часа езды движение поезда стало замедляться. Каждое сотрясение слегка запаздывало; потом машина жалобно засвистела. На Бенэна напала прямо-таки тоска. Он ничего не боялся, ничего не предполагал; но он совсем приуныл. Он ни о чем не думал, кроме как об этом замедлении, он ничего не желал, кроме как нового разгона.
В конце концов поезд остановился. Машина снова свистнула. Бенэн вспомнил, что он не помочился перед тем, как сесть в поезд. «В этом скромном вагоне ничто не приспособлено к тому, чтобы принять мочу человека».
Поезд свистнул еще раз. Бенэн ждал ответа на этот вопрошающий крик. Мир воздержался. Поезд был один на свете, и Бенэн в поезде был один. Положение столь же душераздирающее, как положение самого Господа бога.
Под вагонами прошел легкий скрип, по вагонам — легкая дрожь. Поезд тронулся, свистнув опять. Бенэну стало легче.
Его мочевой пузырь утратил всякое значение.
Потом опять останавливались на станциях. Так полагалось; Бенэну это не мешало. Никто из поезда не выходил, никто в него не садился. Вдоль вагонов проходил кондуктор, крича что-то, что всякий раз было похоже на брань. Кто-то свистел в свисток. Кто-то трубил в жалчайшую трубу. И Бенэн снова катился на всех своих колесах.
