Жюль Ромэн - Приятели
— Оставим сантимы! — сказал сомнамбул.
Приятели очутились на дворе, причем никто из них не помнил, как он вышел.
Волнения сверхъестественного порядка, которыми они были обязаны сомнамбулу, как бы попридержали опьянение у них над головами и отсрочили его падение. Но вот оно навалилось всей своей тяжестью.
Каждому казалось, что он один, в области, полной светящегося тумана. Какое-то мурлыканье широко кружило вокруг его тела. И он чувствовал, как из недр его самого словно встает просторный и полый вопль.
II
ПРИЯТЕЛЬ
У Бенэна был медный будильник, щекастый, как ангел, и трехногий, как котел.
Однажды вечером он его завел, на ход и на бой, поставил стрелку будильника на четверть четвертого и, приложив ухо к циферблату, удостоверился, что утроба у этого зверя в порядке.
Затем он выпил чашку ромашки, чтобы облегчить пищеварение, которому мог помешать ранний сон.
Потом забрался в постель.
Едва он задул свечу и обследовал ногой отдаленные области своего ложа, как подумал:
«Не ошибся ли я? Брудье пишет: 9 августа, в четыре часа утра… Сегодня восьмое… Я перечел его письмо перед обедом… Оно еще лежит на углу стола. Было бы идиотством подняться завтра, если… Что мне мешает встать и проверить?»
Он попробовал рассуждать:
«В самом деле! В субботу мы должны быть в Амбере, в субботу, в полночь, у середины фасада Амберской мэрии. Значит…»
Он убедился, что его рассуждение ни к чему не приводит. Он встал, зажег свет, подбежал к столу и взял в руки письмо Брудье, которое, собственно говоря, представляло послание в классическом вкусе, написанное александрийскими стихами:
Пусть в день Меркурия примчат легко и смелоДва быстрых колеса твое живое телоНа место, именем священное своим,В тот час, когда, громам подобный роковым.Молочник звучную провозит колесницу.А я, лишь моккою согрею поясницу.Отправлюсь, несмотря на дождь и облака,У врат любезного приветив старика,Который помелом — трезубец дан Нептуну —В помете скакунов обрел свою фортуну,Отправлюсь на коне, лишенном конских чувств,К зеленой площади Ремесел и Искусств.Там, под деревьями, твой силуэт неяркойУтешит сердце мне, измученное Паркой.Но бросим праздную словесную игру!У сквера, в середу, в четыре, поутру!
Этот ясный текст не оставлял места сомнениям. Бенэн широко улыбнулся и издал глухой крик, который был ему свойствен в минуты восторга. Прежде чем лечь, ему захотелось еще раз пощупать шины у велосипеда, осмотреть тормоза, седло, фонарь; он укрепил лишним оборотом веревки странный пакет, привешенный сзади, затянул одним делением туже ремень, прикреплявший к раме дорожный чемоданчик, пузатый, как стельная корова.
Потом снова лег и пытливой ногой поискал в простынях еще свежего угла.
Он был счастлив. Его сердце весело работало. Кожу ему ласкала легкая лихорадка. Он заранее радовался отъезду, предвкушал увлечение и бодрость. Он видел перед собой длинные, прямые дороги меж тополей, кривые и юркие дорожки, подъемы с корчмой на конце. Он ждал странных приключений. Уже дремота все эти надежды превращала в сны.
Бенэну снилось, что ему поют стихи на каком-то восточном языке:
Ночь существует,И царь уснет.Он поплывет по сну, как по морю, окруженному его владениями.Без фонаря, без оружия,И когда он пересечет все море.Их будет два царя на том берегу.Но он уже не лежал, он уже не был на корабле.
Он ехал на коне; он сжимал коленями его дышащие бока; оруженосец предшествовал ему со знаменем и пел:
Герой уснет.Он вступает в сон, как в лес,С блистающим копьем, со звенящим щитом.Сколько будет встревожено листьев, поломано ветвей, смято травы;И какие нежданные звери выскочат из кустов?
К концу ночи ему приснился сон.
Он сидел с приятелями в большом ресторанном зале. Слева — Ламандэн, справа — Лесюер. Съедено было и выпито много превосходных вещей. И Бенэну ужасно хотелось помочиться. Он чувствовал тяжесть и боль в мочевом пузыре. Вся душа у него ушла в мочевой пузырь. Бенэн отдал бы свои политические права за счастье всласть помочиться одну минуту; даже двадцать секунд. Но помочиться с силой, бурно, как гейзер. А он сидел за столом с приятелями, и пиршество продолжалось. Вдруг он встал со стула, прошел в конец зала, открыл дверь и очутился в ослепительной уборной, вернее, в роскошной мочеиспускательной галерее, в обширном pissing-Room, в Urination palace: фарфоровые стены, плиточный пол, электрические лампы; по обе стороны — два ряда ниш, уходящих в бесконечность; десятки и сотни ниш, все чистые, просторные, блестящие, освещенные матовыми стеклянными колпачками. Бенэн стал у первой ниши, справа, и приготовился мочиться. Но ничего не выходило, ровно ничего. Мочевой пузырь еще пуще тяжелел, твердел, сжимался в суровом воздержании. Бенэн покинул первую нишу и остановился у второй. Он удвоил усилия. Его воля давила на мочевой пузырь, потом, переменив тактику, начала хитрить. Мягкость чередовалась с насилием, угроза с увещеванием. Пузырь был как дерево, но дерево горящее.
Бенэн перешел к третьей нише. «Вся эта роскошь меня смущает, — подумал он. — Это скромное естественное отправление, привыкшее к темноте или к полумраку, теряется при виде такого блеска и пышности». Он все еще надеялся. Третья ниша казалась ему приветливой и благожелательной. Он замыслил небывалое испускание. Ничего, хоть бы капля. И пузырь, подобный разъяренному ежу.
Так Бенэн переходил от третьей ниши к четвертой, от четвертой к пятой, от пятой к шестой бесплодно, бесконечно.
Вдруг этот мучительный кошмар исчез. Бенэну просто снилось, что он спит и что ему пора проснуться. Ему снилось, что он проснулся, чиркнул спичкой, зажег свечу, соскочил с кровати и босиком подбежал к крану.
Тогда он проснулся на самом деле; и проделал то самое, что ему приснилось. Это было настолько то же самое, что он не мог понять, видит ли он прежний сон или повторяет прежнее действие.
Он чиркнул спичкой, зажег свечу, соскочил с кровати. Он подбежал босиком — не к крану, который был на кухне, а к камину, который был в той же комнате. Он долго смотрел на будильник и с трудом сообразил, что теперь без десяти три.
Мостовая убегала под шинами. Поливщики, работающие до зари, заполаскивали помет в широких водных струях. За встряской следовал прыжок. Иногда колеса рассекали лужу. Звук напоминал пьющее животное.
Бенэн был счастлив. Толчки его радовали. Они давали ему чувствовать упругость ободов, сопротивление рамы, гибкость седла и его собственную твердость.
Бенэн прыгал по каменной мостовой, скользил по торцам, задевал о торчащие рельсы, взбивал навозные лужи, как кухарка сливки, и наконец завидел балюстраду сквера Искусств и Ремесел.
Занимался день. Все казалось синим и тающим. Метельщик вдали имел вид сахарного человечка.
Бенэн замедлил ход и обвел глазами площадь. Сад был пуст; тротуары были пусты. Какой-то, должно быть, собиратель окурков стоял у столба с объявлениями и о чем-то размышлял.
Бенэн раза два-три объехал площадь. В нем зарождалось беспокойство.
— Дурной признак! Если Брудье нет на месте в назначенное время, значит он не придет.
Он еще раз объехал площадь.
— А ведь сегодня дело серьезное, священное!.. На моих часах еще только пять минут пятого, а они, по-моему, спешат. Сейчас, должно быть, не больше четырех.
Он подъезжал к столбу с объявлениями; вдруг собиратель окурков двинулся с места и зашагал к нему.
У него была седая борода и глаза, полные древности.
Бенэн остановился. Старец отверз уста:
Вы ль это, государь, кого зовут сюда —Когда еще и Феб не тронул поводаБлистательных коней у врат своей державы —
— Это пахнет Брудье, — подумал Бенэн. — Но это не он. У власти грима есть свои границы.
Старец продолжал эмфатическим голосом:
… Лавр созревающий и обещанья славы?
При этих словах он широко повел рукой и вопросительно улыбнулся. Бенэн, казалось, его не слушал. Старец начал снова:
Вы ль это, государь…
Бенэн закричал:
— Я! Я! Можете не сомневаться!
Старец кашлянул. Он словно что-то припоминал; пробормотал несколько слов, потом уверенно:
Мой господин, любя любовью нежной вас.Благоволил избрать мой недостойный глас.Чтоб вас приветствовать всей полнотою духа.
— Черт побери! Это Брудье вас послал? Да или нет? Говорите ясно!
