Патрик Уайт - Женская рука
— Ну что бы им завести хоть новые диваны и кое-какие современные удобства, — пожаловалась однажды Ивлин. — Матрацы совсем никуда, будто лежишь прямо на земле.
Хэролду пришлось оправдывать Бердов:
— Им нравится иногда пожить неприхотливо.
— Можно понять, — согласилась Ивлин. — Если потом возвращаешься к такой роскоши, как розовый мрамор.
Но даже без преимущества, какое давала мраморная лестница, Ивлин Фезэкерли брала свое в роли хозяйки — стоя, например, в дверях, отделяющих столовую от кухонных помещений, она хмурилась и кричала слуге: "Gibbou waned foutah, Mohammed!"[11]
— Дорогая, ну почему англичане должны кричать на иностранцев? — скажет, бывало, Хэролд.
— Но я не кричу, — возразит Ивлин. — Просто хочу, чтобы меня поняли. И какие же арабы «иностранцы», выходит, по-твоему, они не хуже европейцев? Я вовсе не поклонница европейцев! Они там у себя в Европе… знаем мы их… но я ни с одним не знакома и вовсе не жажду знакомиться.
— А может быть, это ограниченность?
Ивлин взглянула на него. Оттого что он был в нее влюблен, у него это прозвучало чуть ли не как добродетель. И она успокоилась.
— Меня осудили, — мягко сказала она и опустила глаза на тарелку с жирным фасолевым супом.
Ивлин Фезэкерли была тоненькая. Она любила носить белое. В задумчивой полутьме старого особняка Бердов, в этом ленивом, дышащем жаркими испарениями краю, она чувствовала себя духом прохлады. Только вот были бы руки не так тонки да не так заметны поры на безукоризненно гладкой коже.
Но ее могущество позволяло забыть о подобных мелочах. Ее изумляла, даже коробила страсть, которую она, видно, будила в муже в эти душные летние месяцы.
— К тому времени, когда настает октябрь, я совсем разбита, я прямо александрийская блудница, — говорила, бывало, Уин Берд.
Уин, разумеется, была экстравагантна во всех отношениях. Могла себе это позволить.
Однажды летом, когда они были еще сравнительно молоды, Берды предоставили чете Фезэкерли дом в Дельте, захотели, чтобы те получили неделю передышки. Ивлин это больше не радовало: опять будет все то же — манговые деревья, темные комнаты, запах и, еще того хуже, вкус примуса, египтянки в черном плывут по каналам и смеются, а над чем, никогда ей не узнать, только и перемен что Мухаммеда заменили Мустафой, а Мустафу Османом.
Более того, с грустью размышляла Ивлин, они живут в доме Бердов только летом, в самую жару и духоту.
До отъезда в Дельту оставалось две ночи. Она задумалась и не сразу заметила, как в комнату вошел Хэролд.
— Помнишь, был на «Непале» такой Даусон, корабельный механик? Я еще учился с ним в школе. В общем, он в Александрии, Ивлин. Хворал. Только что вышел из больницы.
Вечер был нестерпимо жаркий, влажный, совсем уж непотребный. Да еще изволь вспоминать какого-то механика, прямо зло берет.
— Я сперва приняла его за шотландца, — сказала Ивлин. — Но он оказался не шотландец.
Хэролд был сейчас сама доброта. И доброта протягивала во все стороны свои чуткие усики.
— Мне кажется, ему некуда себя девать. Малость одиноко ему, пожалуй. До отправки на корабль у него еще десять свободных дней. Я ему сказал, пускай лучше поедет с нами в Кафр-эз-Зайят.
— Ох, милый! Ведь это мне придется еще массу всякого накупить! Ты поступаешь иногда ужасно неразумно.
— Позвонишь утром в «Нильский холодильник», только и всего, — сказал Хэролд.
Она рассмеялась чуть ли не весело. На ней был едко-зеленый тюрбан.
— Ты опять меня изобличил, милый, — сказала она. — И почти всегда ты совершенно прав.
Подобные минуты и делали их отношения такими неповторимыми.
Хэролд поцеловал ее. Он выпил, но не больше, чем принято. Это лишь прибавляло ему мужественности.
— У Даусона есть друг, — сказал он.
— Друг? Тогда почему же он одинок?
Хэролд замялся:
— Ну, то есть… В некотором роде. И этот друг — грек. Это ведь не свой брат.
— Грек? Никогда не была знакома с греком.
— Пожалуй, будет интересно. Он только что с археологических раскопок где-то в Верхнем Египте.
— Ты что же хочешь сказать… — Продолжать Ивлин была не в силах.
— Некуда было податься. Он приезжий и друг Даусона. Пришлось его пригласить.
— Пришлось! Сидишь, выпиваешь где-то в баре, и оглянуться не успел — уже пригласил весь тамошний сброд! Нет, милый, надо все-таки думать, в какое ты нас ставишь положение. Мало нам этого зануды механика. Он по крайней мере честный, хоть и неотесанный. Но грек. В доме Уин и Дадли.
— Уин и Дадли приглашали армян, сама знаешь, и что-то я не слыхал, чтоб они потом недосчитались серебряных ложечек.
— Это совсем другое дело. Берды сами за себя отвечают.
Обед прошел в молчании, Ивлин только и сказала:
— Esh, Khalil. Gawam![12]
Сухость воздуха всегда была для нее мученьем, а тут стало уж так сухо — даже удивительно, откуда взялось столько слез, что хлынули, когда они с Хэролдом пили кофе.
— Ох, милый! Какая я глупая! Какая глупая! — И от этих слов все стало еще глупей.
Когда Хэролд подошел и сел рядом, знакомые очертания его тела, которое она ощутила сквозь помятую рубашку, лишили ее остатков сдержанности. Заливаясь слезами, Ивлин целовала руки мужа. И оба они таяли в аромате жасмина и влажных цветочных клумб.
И наутро, после того как Ивлин позвонила в «Нильский холодильник», Хэролд обещал позвонить Даусону. Здравый смысл решил не в пользу грека. Ивлин сказала, Даусон такой простодушный, его нетрудно будет уговорить. Хэролд сказал — надеюсь.
Утром в день отъезда, как раз когда Ивлин заметила, что «Нильский холодильник» забыл прислать pate[13], a полиция зверски избивает на улице нищего, она увидела, к дому направляется грузный, неуклюжий человек — тот самый механик Даусон. И следом еще кто-то. Ивлин была вся в испарине, а тут вмиг похолодела. Неужто грек? У каждого в руках чемоданчик.
Даусон уж чересчур крепко пожал руку. Грек — это был он — представился. Ивлин и слушать не хотела, но услышала — имя его взорвалось фейерверком.
Тогда, не то чтобы собравшись с духом, в приступе головокружительного и столь же взрывчатого вдохновенья она начала свою партию:
— Ох, но какая неловкая, какая ужасно огорчительная ошибка! Ох, но мистер Даусон, ведь Хэролд конечно же?.. Или это еще один фокус чудовищных александрийских телефонов? Видно, Хэролду не удалось толком объяснить. Мы бы и рады, но мы ведь, в сущности, здесь не хозяева, нам только на время уступают этот дом. Сэр Дадли и леди Берд так любезно разрешают нам приглашать еще и наших друзей, — тут она с подчеркнутой благосклонностью повернулась к механику, — но идти дальше значило бы злоупотребить их добротой. Быть может, мистер Даусон объяснит? — Она воззвала к Хэролду: — Яснее? Своему другу?
Утро и так выдалось достаточно безжалостное, тут не до намеков и околичностей. Вот Ивлин и отгородилась от создавшейся неловкости, точно стеною, надежной громадиной — Даусоном.
Она улыбалась. Все улыбались. Хэролд кряхтел, будто его колотили по ребрам. Шире всех улыбался грек. Был он маленький, во всех отношениях неприметный человечек. Галстук, который он, похоже, обычно завязывал ниже положенного, а сейчас старался поправить, был мятый, прямо какой-то жеваный.
Ивлин, исполнив свою партию, отвернулась, но разок глянула через плечо. Даусон отступил с другом к живой изгороди, усыпанной пепельно-голубыми цветами, к тому месту, где ее разрезал проход. Они стояли рядом в белой пыли. Рука Даусона опустилась на плечо грека.
— Мы поступили мерзко, — говорил Хэролд. — Я думаю, мы обидели обоих.
— Глупости, — сказала она. — Люди вовсе не такие тонкокожие, как тебе кажется.
А все же она решила те несколько дней, что Даусон проведет в Дельте, быть с ним особенно милой.
Она начала уже по дороге. Хэролд вел машину, а она то и дело поворачивалась к Даусону, который сидел на краешке заднего сиденья, крепко ухватясь за спинку переднего. Получалось этакое задушевное трио. Он на редкость простодушен, конечно же он ее простил. И однако она чувствовала, лицо у нее вспыхивает — от света и ветра, а быть может, и от воспоминания о недавней, пусть незначительной «сцене».
Однако можно бы уставиться и в слепящее египетское марево, по крайней мере ничего не увидишь, пожалуй, и Даусон ничего не увидел бы. Но всякий раз, обращаясь к гостю, она чуть опускала веки — уловке этой ее научило зеркало. Самоуверенность позволяла ей говорить, позволяла поворачиваться к нему лицом.
Она вела обычную легкую беседу, какой привыкла занимать заезжих гостей: про буйволов, про ибисов, перемежая свои рассказы жаргонными словечками и цифрами, которых наслушалась от специалистов.
Как вдруг, против воли, заметила:
— Я, право, надеюсь, ваш друг не обиделся из-за нелепой ошибки Хэролда… из-за нашей общей ошибки.
