Ясунари Кавабата - Сон женщины; Письмо о родинке; Отраженная луна; Птицы и звери
— Ты хочешь лишить меня радости видеть, — сказал он тогда, — а я, пока жив, хочу наслаждаться видимым!
Он пожертвовал жизнью, чтобы дать жизнь миру, существующему в зеркале. Он любовался в зеркале луной, отраженной от ее отражения в луже воды, разлившейся во дворе после дождя. И память об отраженной луне — но просто ли отраженной? — до сих пор хранится в ее сердце.
— Здоровая любовь бывает лишь у здоровых людей, — утверждает ее новый муж, и Кёко всякий раз смущенно кивает головой, но где-то в глубине души не соглашается с его словами. Вначале она упрекала себя: к чему было так избегать близости с больным мужем? Ведь это все равно не спасло его от смерти! Но незаметно эти мысли превратились в воспоминания о печальной любви, а потом она уже думала, что и тогда, когда они сделались воспоминаниями, сердце ее по-прежнему переполняла любовь, и она перестала упрекать себя.
А новый муж?.. Не слишком ли просто понимает он женскую любовь?!
— Почему вы, такой добрый человек, расстались со своей прежней женой? — однажды спросила его Кёко. Тот промолчал. Кёко вышла за него, поддавшись настойчивым уговорам старшего брата покойного мужа. Прежде чем пожениться, они встречались четыре месяца. Новый муж был старше ее на пятнадцать лет.
Когда Кёко почувствовала, что ждет ребенка, она страшно перепугалась. «Я боюсь, я боюсь», — повторяла она, прижимаясь к мужу. Из-за мучительных приступов тошноты у нее, казалось, помутился разум. Она босиком выбегала во двор и жевала сосновые иглы. Отправляя в школу неродного сына, она совала ему с собой по две коробочки с завтраком и почему-то обе — с рисом… А то вдруг уставится на ящик туалетного столика, и ей начинает казаться, будто он стал прозрачным и она видит лежащее внутри ручное зеркало с оправой камакурской резьбы. Среди ночи она просыпалась, садилась на матрац и подолгу разглядывала лицо спящего мужа. Со страхом думая о бренности человеческой жизни, она развязывала пояс спального кимоно: может быть, хотела задушить мужа. И вдруг разражалась слезами. Муж просыпался, ласково успокаивал ее и снова завязывал пояс. А Кёко сотрясалась в холодном ознобе, хотя была середина лета и даже ночью было жарко и душно.
— Кёко, не забывай, что у тебя будет ребенок, — уговаривал ее муж, тряся за плечи.
Врач советовал поместить ее в больницу. Кёко отказывалась, но в конце концов ее уговорили.
— Хорошо, я лягу в больницу, но перед этим отпустите меня на несколько дней к родителям, — попросила она.
Муж отвез ее в родительский дом.
А на следующий день она поехала в горы, где последнее время жила с прежним мужем. Было начало сентября — тогда они приехали туда дней на десять позже. В поезде ее снова стали мучить жестокие приступы рвоты и головокружения. Она даже боялась, что придется сойти раньше с поезда. Все же она добралась до места, и, когда вышла на станции и полной грудью вдохнула свежий воздух, ей сразу полегчало. Она пришла в себя — будто мгновенно рассеялось владевшее ею наваждение. Кёко остановилась и со странным чувством поглядела на окрестные горы. Темно-синие горные цепи четко выделялись на фоне неба. Кёко ощутила вокруг себя живой мир. Утирая полные теплой влаги глаза, она направилась к их бывшему дому. И сегодня, как и в тот день, слышалось пение синиц из рощи, темневшей на розовом фоне заката.
В доме кто-то жил: на окне второго этажа висели белые кружевные занавески. Не решаясь подойти ближе, Кёко глядела на дом и неожиданно, сама удивляясь своим словам, прошептала:
— Что будем делать, если ребенок окажется похожим на вас?
И, умиротворенная, пошла обратно к станции.
Птицы и звери
Птичье щебетание пробудило его от грез. Огромная клетка для птиц уже была погружена на старенький грузовик.
Она была в несколько раз больше, чем клетка из бамбука для перевозки опасных преступников, какие теперь можно увидеть на театральной сцене.
По-видимому, такси, на котором он ехал, незаметно вклинилось в вереницу автомашин похоронной процессии. На лобовом стекле автомашины, следовавшей за ним, был наклеен номер «23». Когда он поглядел на обочину дороги, они проезжали мимо дзэнского храма[5], перед которым стоял камень с высеченной на нем надписью: «Исторический памятник. Могила Сюндай Дадзая»[6]. На храмовых воротах висело объявление:
«В храме несчастье. Сегодня похороны».
Здесь была как раз середина подъема. Внизу — перекресток, где стоял регулировщик. Там сразу же скопилось не менее тридцати автомашин, и регулировщик никак не мог наладить движение.
Он поглядывал на клетку, предназначенную для выпускания птиц на волю, и все более нервничал.
— Который час? — спросил он у маленькой женщины, которая в почтительной позе сидела рядом, бережно держа на коленях корзину с цветами.
Маленькая служанка, само собой, часов не имела. Вместо нее ответил шофер:
— Без десяти семь. Правда, мои часы отстают на шесть-семь минут.
Июньский вечер был светел. Розы в корзине чересчур сильно пахли. Одуряющий запах цветущих деревьев, доносившийся из храмового двора, раздражал.
— Я опаздываю, нельзя ли побыстрее?
— Сейчас пропускают правый ряд. Не знаю, удастся ли проскочить. А на какое представление вы изволите ехать в зал Хибия? — Шофер, наверно, рассчитывал подхватить пассажиров, возвращающихся домой.
— На танцевальный вечер.
— Вот оно что! А сколько же времени вам потребуется, чтобы выпустить на волю такое множество птиц?
— Вроде бы плохая примета — повстречаться в пути с похоронами, — сказал он, пропустив мимо ушей вопрос шофера.
Послышалось беспорядочное хлопанье крыльев. Это подняли суматоху птицы в резко стронувшемся с места грузовике.
— Напротив, все считают это хорошей приметой, самой счастливой.
Как бы в подтверждение его слов машина удачно вильнула вправо и стала быстро обгонять похоронную процессию.
— Странно, казалось бы, наоборот! — Он засмеялся, но нашел естественным, что люди стали считать это хорошей приметой.
Стоит ли вообще тревожиться по такому поводу, ведь он едет всего лишь поглядеть на танцы в исполнении Тикако. Уж если говорить о плохой примете, то ею была не столько встреча с похоронной процессией, сколько бездыханные птицы, брошенные им дома.
— Вернемся домой, не забудь выкинуть корольков — они до сих пор в стенном шкафу на втором этаже, — небрежно сказал он служанке.
Минула уже неделя с тех пор, как испустила дух пара корольков. Он посчитал чересчур обременительным вытаскивать их из клетки и сунул их вместе с клеткой в стенной шкаф. Он и служанка настолько привыкли видеть эту клетку с дохлыми птицами, когда из того же шкафа брали дзабутоны[7] для гостей, что просто забывали их выбросить.
Желтоголовый королек — одна из самых маленьких комнатных птиц, как и черная синица, буроголовая гаичка, крапивник, синий соловей и ласточка. Сверху он оливковый, снизу желтовато-серый. Головка тоже серая. На крыльях два белых пояска, концы перьев на подкрыльях желтые. На самой макушке — толстый черный кружок, обведенный желтой линией. Когда королек нахохлится, круглая желтая линия на голове становится особенно заметной, напоминая лепесток желтой хризантемы. У самца желтый цвет более яркий, с оранжевым оттенком. Королек забавно глядит своими глазками-бусинками, бойко летает по клетке. Он очень славный и в то же время не лишен строгой элегантности и благородства.
Торговец птицами принес пару корольков вечером, и он сразу поставил клетку в полутемную домашнюю божницу. Постоял рядом, глядя, как умилительно они спят. Тесно прижавшись, корольки уткнулись головками в перья друг друга и так и уснули, похожие на один клубок шерсти. Они казались единым целым, которое невозможно разделить.
У сорокалетнего холостяка шевельнулось в душе по-детски чистое чувство, и он еще долго с замиранием сердца глядел на клетку, стоявшую в божнице.
Найдется ли среди людей в какой-нибудь стране юная влюбленная пара, которая спала бы так умилительно, так красиво? — подумал он. Ему захотелось, чтобы кто-то еще увидел спящих корольков, но служанку он не позвал.
Со следующего дня даже во время еды он ставил клетку на стол и любовался корольками. Своих любимых птиц и зверюшек он держал поблизости и тогда, когда его посещали гости. Едва прислушиваясь к их разговору, он поглаживал птенца малиновки, стараясь приучить его брать корм с руки, либо терпеливо выискивал блох в шерсти комнатной собачки.
— Эта комнатная собачка — фаталистка, — говорил он гостям, — и именно это мне в ней нравится. Посади ее вот так к себе на колени либо в углу комнаты — она просидит не шевелясь полдня.
До тех пор, пока гость не начинал прощаться, он частенько даже не удостаивал его взглядом.
