Сильвия Эштон-Уорнер - Времена года
Как легко эти маленькие белые язычки справляются с моей странной фамилией! Я благодарно улыбаюсь Деннису. Он никак не может успокоиться:
– Я потерял карандаш.
– Молодец, Хори! – говорю я, поднимаясь. – Басовые звуки очень хороши. Держи до последней ноты. Стиль, вот чего тебе не хватает! Стиль, мой друг, стиль!
– Можно мы выберем капитана?
– Что?
– Можно мы выберем капитана?
– Не слышу.
– Можно мы выберем капитана?
– Нет. Я сама назначу капитанов. Я назначу кого-нибудь, кто не пропускает тренировок и не обижается по пустякам.
– Вы назначили Хирани.
– Зачем ты привел Севена?
– Я потерял карандаш, – плачет Деннис и дергает меня за халат.
– Севен, он насыпал песок Рити за шиворот. Севен, – докладывает Матаверо, совесть нашего класса, недаром его дедушка – совесть нашего школьного комитета.
– Кто одолжит Деннису карандаш? Ты не одолжишь Деннису карандаш?
– На, Деннис, – говорит Марк. – Смотри никому не давай, только мне, а то стибрят.
– Кто же будет капитаном команды «А» на соревнованиях?
– Разве нельзя подождать, пока я назначу капитана?
– Мистеру Риердону нужно знать сейчас, он должен» отослать списки.
– А у меня нету никакого карандаша. – Айрини подходит ко мне в окружении теней – теплой компании, которая в один вечер спустила восемьдесят четыре фунта.
– Мисс Фоффоф, можно мне сейчас поиграть на пианине? – бойко спрашивает Вики. – Я прочитала свое чтение.
– Мисс Воронтозов, кто капитан команды «А»?
– Мисс Воронтозов, вот Севен.
– Мисс Вронсоф, мне хотелось бы знать, – низким мужским голосом вежливо спрашивает Хори, – вы не сочините для меня коротенькую песенку?
Хори почтительно стоит передо мной босиком.
– Мит Воттот, Рити, она плачет. Рити.
– Мисс Воронтозов, я смешал краски. Только у меня нет бумаги.
– А сейчас, все новенькие малыши, возьмите доски, тряпки и мел, подойдите сюда и сядьте на циновку около меня. Сядьте на циновку около меня!
– Вы придете за пианину слушать, как я читаю?
– Что мне делать с этим цветком?
– Вот Севен.
– Извините за беспокойство, – учтиво продолжает Хори, – но вы обещали написать для меня новую песню.
Он вкладывает мне в руки карандаш и бумагу...
– Мисс Вронтоссуп, настройте, пожалуйста, гитару.
– Я застрелю этот призрак, – объявляет Матаверо. – Он прыгает мне на спину.
К трем часам дня опьянение работой внезапно проходит, появление больших девочек со щетками и шутками полностью отрезвляет меня, и прошлое вновь грозит поглотить настоящее. Прежде я могла ненадолго отсрочить казнь: спокойно выпить с директором чашку чая в коридоре, где валяются куртки, миски и забытые башмаки, неторопливо подвести итоги дня и заесть их печеньем. Но теперь между нами стоит чужой. Он уже тут, когда я прихожу: толчется в коридоре, предугадывает наши слова, выправляет наши мысли. Ничего не поделаешь, придется пожертвовать чаем и заняться баскетболом. Я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, величественно спускаюсь по ступенькам на своих высоких каблуках, размахиваю над головой свистком, и мы все – те, кто не обижается по пустякам, – идем на нашу плохо утрамбованную площадку. Я ничего не понимаю в баскетболе, но прекрасно понимаю, что кратчайшее расстояние между двумя точками – между двумя стойками с корзинами – прямая линия. К тому же до соревнований осталось не так много времени, а Воронтозовы предпочитают побеждать.
Сейчас нам прежде всего нужна красивая форма. Короткие коричневые шаровары, чтобы все видели эти поразительные ноги, и яркие желтые футболки. Не только потому, что желтое идет к их карим глазам, этот цвет должен помочь им играть в быстром темпе. Майку того оттенка, какой я мысленно вижу, легко заметить в любой точке площадки. К тому же я иногда бываю с девочками в городе и встречаюсь с надменными учительницами, которые всегда и все делают как надо – встают при появлении директора, вовремя заполняют журнал, содержат в идеальном порядке рабочие тетради, – и мне хочется скрыть от них свое истинное лицо. Может быть, хорошая баскетбольная команда поможет мне их провести. В перерыве между свистками я тяжело вздыхаю...
– Варепарита, тебе пора домой.
Почему эта девочка до сих пор слоняется по коридору? Я слышу шаги мистера Веркоу, он уходит к себе в класс.
– Я, мисс Воронтозов... я... просто еще мою чашки.
– Большое спасибо. Это очень мило с твоей стороны.
Хорошо бы составить список дежурных, чтобы девочки по очереди кипятили чайник и мыли чашки. Это моя прямая обязанность. Только бы найти свободную минуту. Я беру пенал и иду домой под пальмами, из-за которых разгорелся спор. Мои мысли по-прежнему заняты двумя мужчинами в школе, даже когда мой взгляд уже упирается в громаду дома, где я живу. Дома, до отказа заполненного пустотой, заполненного прошлым, которое только и ждет моего появления. В ту же секунду мои глаза снова наполняются слезами, будто не просыхали после большой перемены, но я плачу не столько из-за воспоминаний, готовых вот-вот накинуться на меня, сколько из-за того, что случилось совсем недавно. Сегодня утром я оскорбила молодого мужчину, а после занятий, в коридоре, нанесла ему еще один удар, ему, одинокому существу, которое безвозмездно дарит мне глубочайшую радость: забвение прошлого... и, конечно, я плачу потому, что нельзя ни с того ни с сего прервать это сладостное занятие, особенно весной.
Но полноводные потоки моих слез всегда быстротечны: они доставляют мне слишком большое удовольствие. Когда я закрываю за собой калитку и вижу под окном Селаха цветник, где директор неизвестно почему, по какой-то неведомой причине, три года подряд сажает только желтые цветы, слез уже как не бывало. Я стою и упиваюсь красками, я пью кувшинами краски малюток фрезий, высоких нарциссов и жонкилий, рослого алтея у самой стены, бледно-лимонного, как обещает директор. Цветы быстро осушают слезы. Правда, сорняки тоже неплохо чувствуют себя в моем саду, как, впрочем, и в моем приготовительном классе. Чтобы еще раз с гордостью убедиться в собственном бессилии, я иду по высокой траве к голубому цветнику, который расположился у садовой ограды возле заднего крыльца, потом здороваюсь с красным цветником у стены дома и с оранжевым у самых ворот. Да, трава и сорняки действительно всюду чувствуют себя вполне хорошо. И пусть, меня это нисколько не беспокоит, пока речь не заходит о чертополохе. Чертополоха ждет кухонный нож. Я иду под деревьями к себе домой, чтобы приготовить священную чашку чая, «я вернулась», по бутонам гортензии и герани, приютившейся у ног живой изгороди, еще надо что-то мне рассказать, а потом меня задерживают настурции, обступившие цистерну с водой, и, когда я, едва передвигая ноги, вхожу к себе, мне уже трудно вспомнить, из-за чего я недавно так расстроилась, меня занимают совсем иные мысли: я думаю о директоре, о том, как живет этот женатый мужчина, у которого, к моему великому изумлению, хватает душевных сил, не говоря уже о времени, чтобы посадить цветы мне в утешение и подарить мне роскошный сад, чего я уж вовсе не заслужила.
– Я боюсь этих призраков, – говорит крохотка Рити. – Они нас всех съедят.
Дни бегут, бесцельно бегут один за другим...
Я строю планы, но это вернейший способ не достичь ничего. Всегда осуществляются какие-то иные, более глубокие, непостижимые для меня замыслы. Иногда я пытаюсь их разгадать в надежде, что смогу подчинить им свою волю, в надежде, что мне станет легче, если я буду заранее знать, в чем они состоят. Но мне это никогда не удается. Я узнаю руку провидения, только когда терплю очередную неудачу или когда вопреки моим расчетам случается что-то неожиданное, что-то необычайно радостное. Тогда я говорю себе: «Ну конечно! Конечно!» И мне хочется полностью довериться замыслам свыше, раз уж я не могу жить своим умом. Раз уж я не могу жить своим умом.
И все-таки я строю смутные планы. Я чувствую себя не такой беспомощной, когда расставляю какие-то вехи. Они образуют каркас моего просторного убежища, и, хотя мне редко удается достигнуть намеченной цели, я продолжаю их расставлять. Убедившись в бесплодности одних умозаключений, я перехожу к другим, и каждый раз, когда они оказываются несостоятельными, снова и снова убеждаюсь, что в моей жизни нет места случайностям; поэтому, как ни мучают меня воспоминания, я иногда поражаюсь их заурядности и понимаю, что сердечные привязанности не имеют ничего общего с предначертаниями свыше. Я будто глина в руках неведомой силы, того нечто, которое приказывает расцветать моим дельфиниумам, того властелина, чье присутствие с путающей определенностью ощущается в приготовительном классе, где он свободно разгуливает под сводом правил и запретов, обжигая нас своим дыханием, когда происходит взрыв и свод дает трещины. Я знаю, что принадлежу этому властелину, и боюсь заглянуть ему в глаза.
