Даниел Чонкадзе - Сурамская крепость
Да и было ли у Дурмишхана время, чтобы по-бабьи причитать над покойником или бегать по церквам и служить панихиды за упокой его души? В то самое мгновенье, когда останки Османа-аги погрузились в волны Босфора, Дурмишхан стоял на берегу в ожидании корабля, который должен был прийти из Крыма с грузом каракулевых шкурок, заказанных еще Османом-агой, — он подарил эти шкурки Дурмишхану. Теперь Дурмишхан стоял и раздумывал, как выручить побольше денег: продать ли все на месте, или отвезти товар в Грузию?
«Сперва поторгую здесь, — решил он, поразмыслив, — а потом поеду в Грузию».
И вот Дурмишхан остался в Стамбуле, где провел восемь месяцев и так увлекся торговлей, что ни разу за все это время не вспомнил о своей жене и не подал ей вести о себе.
Через восемь месяцев Дурмишхан возвратился из Стамбула домой. Он привез с собой целый караван с дорогими щелками и парчой. Жена за это время успела родить ему прелестного мальчика. Бедная женщина думала, что Дурмишхан на радостях обнимет и крепко поцелует мать своего ребенка, но Дурмишхан только посмотрел на сына, улыбнулся и спросил жену:
— Не крестили еще?
— Нет. Наш Гогия хочет быть крестным отцом, — ответила жена.
— Знать не знаю никакого Гогия! Скажи ему, что я приглашу в крестные к моему сыну только князя.
— На что тебе сдался князь? Гогия — свой человек, тебе от него больше проку.
— Ничего ты не смыслишь! Знай свое место и в мои дела не вмешивайся.
— А я все-таки скажу: не получится у нас дружбы с князьями!
— Почем ты знаешь? Чего стоит хотя бы то, что такой вельможа назовет тебя при случае кумой, а его жена выделит тебя среди других женщин и скажет приветливое слово! Потом, когда твой сын подрастет, — как знать, может быть, князь позаботится о нем… Эх, ничего ты не смыслишь!
И Дурмишхан задумался о том, как он будет растить своего сына. Вот представляется ему, что юноша верхом на добром коне сопровождает своего крестного. Посреди площади возвышается большой камень, на нем стоит серебряный кубок. Мчится какой-то князь, прицеливается из ружья, стреляет… Мимо! За ним скачет другой. Ого! И этот промахнулся. Пришла очередь князя, Дурмишханова кума. Он помчался на своем коне, выстрелил и тоже не попал в цель. Наконец, поскакал Дурмишханов сын. Он ловко вскидывает ружье, стреляет — и кубок падает. Все любопытствуют: «Кто этот удалец?» Сам царь обратил на него внимание, спрашивает, кто его родные. И вот государю докладывают, что это сын Дурмишхана Цамаладзе. Как счастлив будет тогда Дурмишхан! Или вот его сын, еще юношей, постригся в монахи. Как ангельски прекрасно его лицо! Как проникновенно он читает молитвы! Затаив дыхание, слушают его молящиеся; порою слышатся вздохи и всхлипывания старух. Крестный отец юноши при встрече с католикосом расхваливает своего крестника. Католикос примечает юношу, приближает его к себе, делает его игум-ном, архимандритом, наконец епископом. И вот сын Дурмишхана, епископ, садится на коня; над ним развевается знамя, он ведет церковное войско на помощь царю. Все спрашивают: «Кто этот молодой епископ?» — «Это сын купца Дурмишхана…» О, как счастлив будет тогда Дурмишхан! Почем знать, может быть сын его станет даже католикосом. И тогда Дурмишхан уже не будет кланяться ни одному князю!
На следующий день не было пекарни в Сурами, где не пекли бы простых и сдобных хлебов к крестинам, которые справлял Дурмишхан. И действительно, говорят, крестины были на редкость пышные. Дурмишхан велел приготовить все яства, какие только ему доводилось пробовать в Грузии или в Турции; на расстоянии целого дня ходьбы от Сурами не было деревни, жителей которой он не пригласил бы всех от мала до велика. Мальчика крестил князь Кайхосро Абашидзе, [9] который в то время оказался в Сурами. Он подарил своему крестнику целую семью крепостных. Дурмишхан в ответ послал князю прекрасную арабскую лошадь, нагруженную дорогими тканями.
В это самое время и было написано письмо, которое прочла бедняжка Гулисварди.
Ах да, Гулисварди… О ней-то мы и позабыли! Сейчас вернемся к ней. Оставим на время маленького Зураба (так окрестили сына Дурмишхана), пусть подрастет немного. Мы еще встретимся с ним, когда он станет прекрасным юношей, гордостью отца, надеждой матери и предметом воздыханий многих красивых женщин.
Глава пятая
В то время, когда происходили описываемые события, — начал следующий рассказчик, — на Авлабаре, к востоку от церкви Сурп-Карапета, на самой вершине горы, стоял одинокий домик, состоявший всего из одной комнаты с двумя выходящими на запад окнами, из которых, однако, ничего не было видно, так как они были заклеены промасленной бумагой. Если бы этот домик привести хоть немного в порядок снаружи — вместо бумаги вставить стекла и оштукатурить стены, — он производил бы приятное впечатление. Но теперь он казался печальным и угрюмым.
Было январское утро. Ветер, завывая, обдавал окна снежной крупой. Обитательницы маленького домика, две вдовы, только что встали: одна подметала комнату, другая же, закутавшись в беличью шубейку, грела ноги над вырытой в полу ямкой с тлеющими углями.[10]Первой было лет семьдесят; она сгорбилась от старости, но черты ее говорили о том, что в свое время она была недурна собой. Второй можно было дать не более тридцати пяти лет. У нее было худощавое лицо, длинный нос, насмешливые губы; черные глаза ее глядели так пронзительно, что казалось, она видит насквозь вашу душу. Она явно не принадлежала к числу женщин, которые живут изо дня в день, ни над чем не задумываясь.
— Нет, мама милая, я больше так не могу, делайте со мной, что хотите. Лучше возьмусь за какое-нибудь другое ремесло, — сказала молодая женщина старухе.
— Почему, дочь моя? Что тебя тревожит?
— Иногда мне так тяжко становится, что не знаю, куда деться.
— Отчего же все-таки, дочка?
— Человек приходит к тебе, ты ясно видишь, что он в крайности… Плачет, умоляет, заставляет тебя клясться, что ты скажешь ему одну только правду, — а ты плетешь ему бог знает что!
— Что делать, дочка. Не мы же одни… Так повелось еще от наших дедов…
— Обещала я этой бедной девушке, что сегодня дам ей совет… Сказала, что ночью во сне все мне откроется… А мне ничего и не приснилось. Что же я скажу ей? Она сейчас придет.
— Какая девушка? Что-то не помню.
— Да та самая красавица, что была здесь вчера и плакала…
— Ах вот кто! Я как раз вышла из комнаты. Что у нее?
— Она мне рассказала, заливаясь слезами, что нареченный обманул ее — любил, а потом женился на другой.
— Что поделаешь, не с ней первой случилось такое…
— Она-то думает, что над ней одной стрясши беда, — с грустью заметила молодая женщина.
— Чего же ей надо?
— Я хочу, говорит, разбить его сердце, как он разбил мое… Научи, мол, как это сделать.
— Ну, и ты, конечно, не нашлась, что сказать ей?! Небось ревела как полоумная вместе с нею?
— Мне и в самом деле хотелось плакать… Но я все же рассыпала ячмень и сказала, что она должна помолиться Горисджвари и святому Георгию в Арбо и что они накажут ее обидчика.
— Лучше бы послала ее подальше: назвала бы ей Спар-сангелози, или Ломиси, или Лашарисджвари, [11] чтобы труднее было выполнить твой совет.
— Да что вы! Она и туда-то не хочет ехать, куда я ее посылаю. «Я, говорит, отступилась от бога. Ты меня научи чему-нибудь такому, что свершилось бы с помощью бесовской силы».
— Что же ты ей ответила?
— Что я могла сказать? Велела прийти сегодня, и вот жду ее с минуты на минуту и не знаю, что посоветовать.
— Так вот, когда придет, скажи, что я сама ей погадаю. Пока гадалки беседовали таким образом, Гулисварди, отпросившись у своей госпожи, направилась к ним. Это было на второй день после того, как она узнала о женитьбе Дурмишхана.
Окоченевшей от холода рукой Гулисварди постучалась в дверь домика.
— Кто там? Войдите!
— Простите меня, я не во-время потревожила вас, — сказала Вардо, входя в комнату.
— Ничего, дитя мое. Поди сюда, погрейся, — сказала старуха.
Гулисварди подошла, сняла обувь, взобралась на тахту и, приподняв одеяло, подсела к грелке.
— Вот, мама, та девушка, о которой я тебе говорила, — сказала молодая женщина матери, когда Гулисварди отогрелась.
Старуха оглядела Гулисварди.
— Что же этот бессовестный, искал девушку еще красивее тебя? Уж не надеялся ли заполучить сказочную красавицу?
Гулисварди стыдливо потупилась, глаза ее наполнились слезами.
— Полно горевать, дитя мое! — сказала старуха. — Не тебе первой пришлось пережить такое.
— О да, не тебе первой… — грустно повторила вслед за старухой ее дочь.
— Чего же ты теперь хочешь, дитя мое? — спросила старуха.
— Об этом спроси свою дочь, она знает.
