Сельма Лагерлёф - Иерусалим
— Куда же ты хочешь ехать?
— Ты ведь знаешь, я еду в Америку.
— Черта с два!
Ингмар был вне себя от ярости, он сделал несколько шагов вглубь леса, потом бросился на землю и разрыдался. Бритта подошла и села рядом. Она была так счастлива, что ей хотелось смеяться.
— Ингмар, Ингмар-младший, — говорила она.
— Ты всегда считала меня уродом!
— Да, ты не красавец…
Ингмар оттолкнул ее.
— Послушай, я все тебе расскажу.
— Да, уж, пожалуйста!
— Помнишь, что ты говорил на суде три года тому назад?
— Да.
— Что ты женишься на мне, если я переменюсь к тебе?
— Да, помню.
— Тогда-то я и полюбила тебя, потому что никогда не думала, чтобы человек мог сказать что-нибудь подобное. Это было невероятно, что ты смог сказать мне это после всего, что я тебе сделала. Когда я смотрела тогда на тебя, Ингмар, ты казался мне прекраснее и умнее всех на свете, и я считала тебя единственным человеком, с которым могла бы связать свою жизнь. Я всем сердцем полюбила тебя и думала, что мы принадлежим друг другу. Сначала мне казалось само собой разумеющимся, что ты приедешь и заберешь меня, но потом я не смела больше этому верить.
Ингмар поднял голову:
— Почему же ты ничего не написала?
— Ведь я писала тебе.
— Да, и просила у меня прощенья. Это было совсем не то, о чем тебе следовало писать.
— О чем же еще я должна была писать?
— О том, другом!
— Разве бы я посмела?
— Я ведь мог и не приехать.
— Но, Ингмар, не могла же я написать тебе любовное письмо после всего, что тебе сделала! Я и в последний мой день в тюрьме написала тебе об этом только потому, что священник убедил меня это сделать. Он взял письмо и обещал переслать его тебе только после моего отъезда, а сам отправил его раньше.
Ингмар схватил руку Бритты, прижал ее к земле и ударил по ней.
— Мне тебя саму вот так же прибить хочется.
— Ты можешь делать со мной, что хочешь, Ингмар.
Он заглянул ей в лицо, которому страдание придало новую красоту, потом встал и наклонился над ней.
— А ведь я чуть не дал тебе уехать.
— Но все-таки ты не сдержался и приехал.
— Должен тебе сказать, что разлюбил тебя.
— Прекрасно это понимаю.
— Я очень обрадовался, когда услышал, что ты уезжаешь в Америку.
— Да, отец писал, что ты был рад этому.
— Когда я смотрел на мать, то каждый раз думал, что не могу привести в дом такую невестку, как ты.
— Да, это было бы плохо, Ингмар.
— Мне столько пришлось вытерпеть из-за тебя, никто не хотел иметь со мной никаких дел из-за того, что я дурно поступил с тобой.
— Теперь ты, пожалуй, побьешь меня, Ингмар.
— Ты представить себе не можешь, как я зол на тебя!
Бритта продолжала сидеть спокойно.
— Вспомнить только, каково мне было все это время, — снова начал он.
— Послушай, Ингмар!
— Да, я не сержусь, но ведь я едва не дал тебе уехать!
— Ты меня не любил больше, Ингмар?
— О, нет!
— И когда ехал за мной?
— Ни капельки! Я был так зол на тебя!
— А когда же ты опять меня полюбил?
— Когда прочел письмо.
— Да, я сама увидела, что твоя любовь прошла, и поэтому мне было стыдно, что ты узнаешь, как я тебя полюбила.
Ингмар засмеялся.
— Что с тобой, Ингмар?
— Я думаю о том, как мы бежали из церкви и как нас прогнали из Ингмарсгорда.
— И тебе смешно?
— А разве это не смешно? Нам придется, как бродягам, ночевать под открытым небом. Жаль, что отец не видит этого!
— Ты вот смеешься, Ингмар, а ведь так не должно было быть, и во всем виновата я одна.
— Все обойдется, — сказал он. — Теперь мне на всех плевать, кроме тебя.
Бритта готова была плакать от раскаяния, но Ингмар заставлял ее снова и снова рассказывать ему, как она о нем думала и скучала. Понемногу он успокоился, как ребенок, убаюканный колыбельной. Все произошло почти так, как представлялось Бритте. Она думала, что при встрече с Ингмаром сразу же заговорит о своей вине и расскажет, как она тяготит и мучает ее. Ингмару или матери, — любому, кто ни пришел бы, Бритта сказала бы, что знает, насколько их недостойна, и даже не думает считать себя ровней им. А теперь она не могла сказать ему ничего такого.
Вдруг Ингмар перебил ее:
— Ты хочешь мне что-то сказать?
— Да, я бы очень хотела.
— Что-то, о чем ты постоянно думаешь?
— Да, днем и ночью.
— Так скажи это сейчас, и мы оба возьмем этот груз.
Он смотрел ей в глаза и видел испуг и смущение. Но по мере того, как она говорила, взгляд ее становился яснее и спокойнее.
— Теперь тебе будет легче, — сказал он, когда она замолчала.
— Да, теперь мне кажется, будто ничего и не было.
— Это оттого, что мы оба понесем эту ношу. Теперь бы ты осталась?
— О, да, я бы очень этого хотела.
— Так поедем домой, — сказал Ингмар, вставая.
— Нет, я не посмею, — сказала Бритта.
— Брось, мать совсем не такая страшная, надо только, чтобы она видела, что я сам знаю, чего хочу.
— Нет, я ни за что не хочу выгонять ее из дому. Мне ничего не остается, как ехать в Америку.
— Послушай, что я тебе скажу, — проговорил Ингмар, таинственно улыбаясь, — тебе нечего бояться. Есть человек, который поможет нам.
— Кто же это?
— Это отец, уж он все устроит, как надо.
На лесной тропинке показалась чья-то фигура. Это была Кайса, но ее едва можно было узнать без корзин и коромысла.
— Добрый день! Здравствуйте! — поздоровались они со старухой; та подошла и пожала им руки.
— Вот вы тут сидите, а в Ингмарсгорде все с ног сбились, ища вас. Вы так быстро уехали из церкви, — продолжала Кайса, — что я не успела подойти к вам; я хотела поздороваться с Бриттой и пошла в Ингмарсгорд, а вместе со мной туда пришел священник. Он вошел в переднюю, прежде чем я успела ему поклониться. И только матушка Мерта протянула ему руки, как он воскликнул: «Теперь, сударыня, вы можете порадоваться на Ингмара. Он показал нам, что происходит из достойного рода, теперь мы начнем называть его Ингмар-старший!» — Матушка Мерта ничего не отвечала и только поправляла платок на голове. — «О чем вы говорите, господин пастор?» — спросила она, наконец. — «Он привез с собой домой Бритту, — отвечал пастор, — и поверьте мне, матушка Мерта, этим он заслужил себе уважение на всю жизнь».
«Ах, нет, нет, что вы», — сказала старуха.
«Я чуть проповедь не забыл, когда увидел их в церкви. Этот пример был лучше всякой проповеди. Ингмар будет отныне служить нам образцом, как и его отец». — «Господин пастор приносит мне грустные новости», — сказала матушка Мерта. — «Разве он еще не вернулся?» — «Нет, его еще нет дома, может быть, они поехали сначала в Беркскуг…»
— Мать так и сказала? — воскликнул Ингмар.
— Да-да, и пока мы вас ждали, она разослала работников искать вас.
Кайса еще продолжала что-то говорить, но Ингмар уже не слушал ее; мысли его были далеко. «„Потом я вхожу в чистую горницу, — думал он, — где сидят отец и все Ингмарсоны“. — „Добрый день, Ингмар Ингмарсон-старший“, — говорит отец и идет мне навстречу. — „Добрый день, отец, сердечно благодарю вас за помощь“. — „Ну, теперь ты справишь свадьбу, — говорит отец, — а все остальное уладится само собой“. — „Без вас я бы никогда этого не сделал“, — говорю я. — „Пустяки, — скажет старик. — Мы, Ингмарсоны, должны только всегда следовать Божьему пути“».
Часть первая
I
В приходе, где издавна жили Ингмарсоны, в начале восьмидесятых годов никому и в голову не могло прийти, что можно принять какую-то другую веру и новые обряды. Народ слышал, конечно, что в других приходах Далекарлии то тут, то там появлялись новые секты и, что были люди, которые погружались в реки и пруды, принимая новое крещение от баптистов, но все только смеялись над этим и говорили: «Все это годится, может быть, для тех, кто живет в Эппельбё и в Гагневе, но к нам эта зараза не придет».
Они строго держались обыкновения ходить по воскресеньям в церковь. Все, кто могли, шли на службу даже зимой в самую лютую стужу. И, пожалуй, зимой это и было нужнее всего, потому что невозможно было бы высидеть при сорока градусах мороза в нетопленой церкви, если бы она не была битком набита людьми.
Но не следует думать, что церковь посещалась так охотно благодаря пастору. Приходской священник, заменивший старого пробста,[1] служившего здесь в молодости Ингмара Ингмарсона-старшего, был человек добрый, но никто не сказал бы, что он обладает особым даром проповедовать слово Божие. В те времена ходили в церковь ради самого Бога, а не ради интересных проповедей. Возвращаясь из церкви и борясь с ветром и стужей, каждый думал: «Господь, наверное, заметил, что в такую непогоду я все-таки пришел в храм».
