Зигфрид Ленц - Урок немецкого

В углу, рядом с раковиной, напротив двери помещался длинный стол на козлах — керамическая мастерская, а над ней на полке сохли фигурки и остроконечные головки.

Художник с отцом вошли и сложили свою ношу. Художник пошел доставать джип из деревянного ящика. Отец сел, потом встал, сбросил накидку и снова сел. Он поглядывал на узкие окна большого дома. Выпуклые снаружи стекла хранили свою тайну. В одном из ящиков зашуршала древесная вата, послышался шелест разрываемой шелковой бумаги, и что-то заскребло по полу. Художник вытащил бутылку и подержал ее на свету, обтер о свой плащ, снова подержал на свету и остался доволен. Он поставил бутылку на стол, ловко выудил с полки две рюмки из толстого зеленого стекла и стал неуверенно разливать джин — во всяком случае, неувереннее, чем обычно, — и одну из них пододвинул отцу, приглашая его выпить.

— Ну, что скажешь? — спросил художник, осушив рюмку, а отец убежденно:

— Лучше не бывает, Макс, лучше не бывает!

Художник снова наполнил рюмки и отставил бутылку на высокую полку, откуда ее трудно было достать. Оба сидели молча и смотрели друг на друга — открыто, не исподтишка.

Они слышали, как ветер, завывая, пролетает над домом и, забравшись в камин, исследует его до самого дна. Он спугнул компанию воробьев на дворе и перетасовал ее в воздухе со стаей скворцов. Фигурные башенки на коньке крыши и флюгер поскрипывали на ветру. В воздухе носился запах гари — издавна знакомый запах, и для него имелось объяснение: голландцы жгут торф, говорили у нас, и на этом успокаивались.

Художник молча кивнул на рюмку, оба выпили, отец встал и, согретый джином, зашагал взад и вперед, а потом от стола направился к угловой полке; подняв глаза, он остановил их на «Пьерро, примеряющем маску», мельком взглянул на «Жеребят в вечернем освещении» и на «Продавщицу лимонов» и, наконец придумав, что сказать, снова вернулся к столу.

Неопределенным, но широким жестом обведя картины, отец спросил:

— И все это Берлин хочет запретить?

Художник пожал плечами.

— Есть и другие города, — сказал он. — Есть Копенгаген и Цюрих, есть Лондон и Нью-Йорк, и есть Париж.

— Берлин есть Берлин, — возразил отец, а затем: — Как, по-твоему, Макс? Чем ты им не угодил? Отчего тебе больше нельзя работать?

Художник помедлил с ответом.

— Может быть, я говорю лишнее.

— Говоришь? — удивился отец.

— Красками, — пояснил художник. — Краска — она о многом рассказывает, а иногда берется даже что-то утверждать. Краска, она тоже соображения требует.

— В письме не то написано, — возразил отец. — Там чего-то насчет яда.

— Знаю, — сказал художник с хмурой усмешкой. — Они не любят яда. Но немного яда полезно. Яд вносит ясность.

Он наклонил к себе цветок на высоком стебле — помнится, это был тюльпан, — и стал двумя пальцами пощелкивать по его лепесткам, как это делал Закадычный друг мельницы с ее крыльями; только раздев меткими пальцами цветок донага, он отпустил стебель, позволив ему выпрямиться. Потом взглянул на бутылку, но не стал снимать ее с полки.

Чувствуя, что художник чего-то еще ждет от него, отец сказал:

— Это не моя затея, можешь мне поверить. Я тут ни при чем, мое дело передать.

— Знаю, — сказал художник. — Эти недоумки — точно они не понимают, что нельзя запретить кому-то рисовать. Оки, пожалуй, многим могут распорядиться, у них на то и средства есть, они могут запретить то или другое, но чтобы человек перестал рисовать — не в их власти. Были уже такие, что на это замахивались задолго до них, они бы почитали об этом на досуге: против нежелательных картин защиты нет; художника можно изгнать из страны, его можно ослепить, а был случай — художнику отрубили руки, так он ухитрился писать ртом. Дурачье! Точно они не знают, что существуют невидимые картины.

Отец обошел по краю стол, за которым сидел художник, но больше не задавал вопросов, а ограничился тем, что подвел черту:

— Запрещение решено и объявлено, Макс, вот в чем дело.

— Да, — сказал художник, — так ведь то в Берлине. — И он открыто посмотрел на отца долгим испытующим взглядом, словно заставляя его сказать то, в чем сам он, художник, заранее уверен, и от него, должно быть, не укрылось, что отцу нелегко дался ответ:

— Они мне, Макс, мне поручили следить за выполнением приказа, так и знай.

— Тебе? — спросил художник, а отец на это:

— Мне, конечно, ведь я тут, рядом.

Оба поглядели друг на друга, один — сидя, другой — стоя, молча смерили друг друга глазами, должно быть вспоминая, что им известно друг о друге, чтобы представить себе, как им впредь держаться друг с другом, каждый спрашивая себя, с кем ему придется отныне иметь дело, когда они будут встречаться тут и там. Таким образом, сверля друг друга взглядом, они, я сказал бы, повторяли одну из картин художника — «Двое у забора», на которой два старика, внезапно представ друг перед другом в оливково-зеленом свете, два издавна знакомых старика, соседи по саду, словно впервые в этот миг с удивлением видят друг друга в состоянии обоюдной обороны. И мне представляется, что у художника вертелся на языке совсем другой вопрос, когда он наконец спросил:

— Каким же образом, Йенс? Как ты собираешься следить за выполнением приказа?

Прослушав на сей раз дружескую фамильярность в интонации художника, отец заявил:

— А вот увидишь, Макс!

Тогда художник встал и, слегка склонив голову набок, смерил отца взглядом так, словно ему уже ясно, на что тот способен, а когда отец счел своевременным снять с гвоздя накидку и, расставив ноги, стал скреплять полы зажимом, художник сказал:

Оба мы из Глюзерупа, верно? — На что отец, не поднимая головы:

— Из собственной шкуры не выскочишь, будь ты сто раз из Глюзерупа!

— А тогда следи за мной в оба! — напутствовал его художник.

— Как-нибудь. Поживем — увидим! — сказал отец, протягивая руку. И тот ударил по ней, да так и не выпустил, пока они шли к порогу. Только перед выходом в сад пальцы их разомкнулись.

Отец стоял вплотную к двери, почти притиснутый к ней художником, и это мешало ему увидеть дверную ручку; нашаривая у себя под боком, он несколько раз промахнулся, но наконец нащупал, да сразу же и надавил, чтобы как можно скорее очутиться за пределами досягаемости художника.

Ветер вырвал его наружу. Отец невольно взмахнул руками, но еще до того, как норд-вест его подхватил, он выставил навстречу ему плечо и зашагал к велосипеду.

Художник, одолев сопротивление ветра, захлопнул дверь. Он подошел к окну, выходящему во двор. Возможно, ему нужно было, или важно было, увидеть, как отец трогается с места, единоборствуя с ветром. А может, ему впервые понадобилось убедиться, что отец на самом деле покинул Блеекенварф, и он потому так пристально следил за нашим нелегким отбытием.

Полагаю, что Дитте и доктор Бусбек тоже глядели нам: вслед, пока мы не добрались до маяка с красно-белым сигнальным огнем, и Дитте, должно быть, спросила:

— Значит, и тебя коснулось? — А художник, не повернув головы:

— Да, коснулось и меня, и Йенсу поручено за мной следить.

— Йенсу? — должно быть, переспросила Дитте, а художник:

— Йенсу Оле Йепсену из Глюзерупа. Ведь ему это рядом.

Глава III

Чайки

Кто-то прильнул к глазку. Достаточно мне было ощутить текучую, острую, как шпилька, боль в спине, чтобы догадаться, что чей-то неотступно следящий зрачок, я бы сказал, с холодным интересом припал к глазку и наблюдает, как я пишу и пишу. Впервые я почувствовал, что за мной наблюдают, в тот раз, когда отец выпивал с художником; ощущение неотступно следящего взгляда не покидало меня: мучительная щекотка, как будто песчаный дождь сбегает по спине; к тому же за дверью камеры я слышал нетвердые шаги, предостерегающий шепот, сдавленные возгласы ликования — все говорило о том, что не менее двухсот двадцати психологов стоят в коридоре на сквозняке, чтобы составить себе скоропалительное заключение обо мне и о моем штрафном задании.

Зрелище, представшее их взорам, очевидно, так возбудило этих господ, что некоторые из них в своем увлечении не удержались от выкриков, таких, как «симптом Бульцера» или «порог симультанной объективности», и, возможно, очередь еще и сейчас змеей проползала бы за моей дверью, если б я не принял решительные меры: преследуемый этим буравящим ощущением в затылке, этим пульсирующим ознобом в спине, я собрал в карманное зеркальце свет электрической лампочки и отбросил его на глазок. Луч мгновенно его очистил. За дверью послышался сдавленный возглас и сдавленное предостережение, а следом — суетня, семенящий топот и твердые шаги колонны, отступающей со все большей бесцеремонностью, и сразу же отлегло, рассеялось изводящее ощущение в спине.

Я с облегчением погладил тетрадь и сделал возле стола небольшую разминку, но тут в замке заскрежетал ключ, дверь открылась, и все еще недовольный Йозвиг шагнул через порог без слов, но с требовательно протянутой ладонью. Он требовал сочинение, эту дань уроку немецкого, очевидно отряженный для ее взыскания Гимпелем или Корбюном, скорее, даже директором Гимпелем. Я изобразил удивление, испуг и даже позволил себе протестующий взгляд, но наш любимый надзиратель, показав на занимающуюся над Эльбой зарю, сказал: