Оноре Бальзак - Физиология брака
«Это отвратительно!.. — воскликнул я. — Я молод, полон сил!.. Пусть погибнут все книги в мире, лишь бы остались живы мои иллюзии!»
Покинув свой кабинет, я погрузился в мир парижских улиц. Мимо шли восхитительнейшие особы, и я очень скоро почувствовал себя совсем не старым. Первая же молодая, прекрасная и со вкусом одетая женщина, которая попалась мне на глаза, огнем своих взоров развеяла чары, которым я едва не покорился. Не успел я войти в сад Тюильри, куда и направлялся, как заметил прототип той матримониальной ситуации, до которой дошло мое повествование. Пожелай я изобразить характер, идеальную сущность, воплощение Брака, как я его понимаю, ни я, ни сама Святая Троица не смогли бы сделать это лучше; передо мной был красноречивейший его символ.
Вообразите себе женщину лет пятидесяти, одетую в красно-коричневый мериносовый редингот; в левой руке она держит зеленый поводок, другой конец которого прикреплен к ошейнику прелестного английского гриффона, а правой опирается на руку мужчины в коротких штанах, черных шелковых чулках и шляпе с причудливо вздернутыми краями, из-под которой с двух сторон вырываются белоснежные «голубиные крылья»[371]. Маленькая косичка, не толще гусиного пера, болтается на его желтом и довольно жирном затылке, выглядывающем из-под опущенного воротника потертого фрака. Супруги выступали чинно и величаво, причем муж, которому было никак не меньше семидесяти лет, то и дело любезно останавливался, пережидая очередную проказу гриффона. Я поспешил навстречу этой паре — моему Размышлению во плоти, и был до крайности изумлен, узнав маркиза де Т***, друга графа де Носе, много лет назад задолжавшего мне окончание истории, начало которой я привел в «Теории кровати» (см. Размышление XVII).
— Честь имею, — сказал он мне, — представить вам госпожу маркизу де Т***.
Я почтительно поклонился даме с бледным, морщинистым лицом, производившим безрадостное впечатление, которое нимало не скрашивали уложенные кругом головы плоские локоны. Дама была слегка нарумянена и напоминала провинциальную актрису.
— Не знаю, сударь, — сказал мне старик, — чем вам не нравится такой брак, как наш?
— Он противен римским законам!.. — отвечал я со смехом. Маркиза бросила на меня взгляд, полный тревоги и неодобрения, который, казалось, говорил: «Пристало ли мне в мои годы быть простой наложницей?..»
— Итак, ваш труд закончен? — спросил маркиз тем вкрадчивым голосом, какой отличает представителей старинной аристократии. Комментарием к этим словам послужила сардоническая усмешка.
— Почти, сударь, — отвечал я. — Я дошел в своем повествовании до той философической ситуации, в которой, кажется, пребываете теперь вы, но, признаюсь...
— Нуждаетесь в идеях?.. — докончил он за меня фразу, которую я затруднялся выговорить. — Ну что ж, вы смело можете утверждать, что на закате своих дней человек (я разумею, человек мыслящий) приходит к тому, что отказывает любви в праве на те безумства, какие позволяли ей творить наши иллюзии!..
— Как! Неужели вы станете отрицать существование любви на другой день после свадьбы?
— Вы правы, — согласился он, — на другой день после свадьбы для любви есть некоторые основания, но, — шепнул он мне на ухо, — нынче мой брак — не что иное, как сделка. Я купил уход, заботу, услуги, в которых нуждаюсь, и уверен, что со мной будут обходиться так предупредительно, как того требует мой возраст; все состояние я отказал племяннику, так что моя жена будет наслаждаться богатством, лишь покуда я жив; вы понимаете, что поэтому...
Я бросил на старца взгляд столь пронзительный, что он пожал мне руку и произнес: «Внешность обманчива, но у вас, кажется, доброе сердце... Одним словом, знайте, что я припас для нее в завещании приятный сюрприз...» — закончил он весело.
— Пошевеливайтесь, Жозеф!.. — воскликнула маркиза и пошла навстречу слуге, несшему в руках шелковый редингот, подбитый ватой. — Господин маркиз может простудиться.
Старый маркиз надел и запахнул редингот, а затем, взяв меня под руку, увлек в тот угол террасы, который ярко освещало солнце.
— В вашем сочинении, — сказал он, — вы наверняка описывали любовь с точки зрения юноши. Но если вы желаете исполнить те обязательства, какие накладывает на вас слово «эк...», «элек...»
— Электрический... — подсказал я с улыбкой, ибо старец никак не мог свыкнуться с этим философическим термином.
— Я прекрасно знаю это слово!.. — возразил маркиз. — Итак, если вы в самом деле желаете быть электичным, вам следует высказать несколько зрелых суждений о любви, которые я вам сейчас сообщу, причем не стану оспаривать у вас честь их авторства — если здесь вообще уместно говорить о чести; это будет ваша часть наследства, а на большее не рассчитывайте.
— Идеи — если они хороши — стоят дороже любых денег! Поэтому я с величайшей признательностью выслушаю вас.
— Любви не существует, — продолжал старец, глядя мне в глаза. — Любовь — это даже не чувство, это злосчастная необходимость, нечто среднее между потребностями тела и потребностями души. Впрочем, попробуем исследовать этот общественный недуг, взглянув на него так, как смотрите вы, юноша. Я полагаю, что вы можете видеть в любви либо потребность, либо чувство.
Я кивнул.
— Любовь-потребность, — продолжал маркиз, — дает о себе знать последней, а замолкает первой. Мы влюбляемся в двадцать лет (годом раньше или годом позже — неважно) и прощаемся с любовью в пятьдесят. Часто ли за эти два десятка лет мы испытали бы прилив любви, если бы постоянно не подвергались возбуждающему влиянию нравов, царящих в наших городах, если бы постоянно не видели подле себя вместо одной целую толпу женщин? Что обязаны мы предпринять для продолжения рода? Быть может, произвести на свет столько детей, сколько у нас сосков: пусть даже один умрет, другой останется жить. Если бы, однако, каждая супружеская пара исправно пополняла население земли этими двумя отпрысками, что сталось бы с нациями? Тридцать миллионов жителей для Франции — непозволительная роскошь, ибо земля здесь едва может прокормить десять миллионов живых существ. Вспомните, что в Китае, если верить рассказам путешественников, родители принуждены топить детей в реках. Итак, двое детей — вот и вся цель брака. Излишества в любви не только свидетельствуют о распущенности нравов, но, как я вам сейчас докажу, наносят человеку огромный урон. Сравните же с этой хилой и недолговечной потребностью все прочие настояния нашей природы, терзающие нас денно и нощно! Природа постоянно печется о наших подлинных нуждах, любовные же излишества, которых порой требует наше воображение, она решительно отвергает. Следственно, любовь — последняя из наших потребностей, и притом единственная, пренебрежение которой не наносит никакого ущерба нашему физическому здоровью! Любовь — роскошь, вроде кружев и брильянтов. Теперь рассмотрим ее как чувство, разделив на два вида: удовольствие и страсть. Исследуем вначале удовольствие. Человеческие ощущения зиждутся на двух принципах: притяжения и отталкивания. Притяжение рождается, когда инстинкт самосохранения подсказывает нам, что вещь или человек не грозят нам ничем дурным, отталкивание — когда тот же инстинкт предупреждает нас об опасности. Всякое сильное ощущение напоминает нам, что мы живы: к этому и сводится удовольствие. Его составляющие — желание, препятствие и радость обладания; чем именно — не имеет значения. Удовольствие — вещь исключительная, а страсти наши суть не что иное, как более или менее пылкие его разновидности, поэтому привычка к одному определенному удовольствию чаще всего исключает приверженность ко всем остальным. Любовь же из всех наших удовольствий наименее острое и наименее долговечное. Да и что понимать под любовным удовольствием?.. Быть может, обладание красивым телом?.. Имея деньги, вы можете на целый вечер получать в свое распоряжение восхитительных одалисок, но не пройдет и месяца, как вы, скорее всего, пресытитесь их обществом. Значит, любовное удовольствие заключается в чем-то ином? Быть может, вы влюбляетесь в женщину за то, что она хорошо одета, элегантна, богата, имеет карету, пользуется успехом?.. Нет, любовь тут ни при чем: вместо нее в вас говорят тщеславие, скупость или эгоизм. А может, вы любите вашу избранницу за остроумие?.. В таком случае вами движет чувство литературное.
— Но, — возразил я, — любовь дарует свои радости лишь тем, кто смешивает воедино свои мысли, капиталы, чувства, души, жизни...
— Как же, как же! — с насмешкой воскликнул старик. — Попробуйте сыскать в любой нации, какую ни возьмете, семерых мужчин, способных пожертвовать ради женщины не жизнью... — ибо это не такая уж большая жертва: при Наполеоне цена человеческой жизни не поднималась выше двадцати пяти тысяч франков[372], а нынче двести пятьдесят тысяч французов готовы сложить голову ради двухдюймовой красной ленточки[373], — нет, попробуйте сыскать семерых мужчин, которые, получив хотя бы на одну ночь в собственное безраздельное владение десять миллионов, принесут их в жертву женщине... Дюбрей и Пхмейя[374] — пара, еще более редкостная, чем мадемуазель Дюпюи и Болингброк[375]. Итак, источник чувств, о которых мы толкуем, нам неизвестен. Но вы ждете от меня рассказа о любви-страсти. Так вот, эта разновидность любви — последняя и презреннейшая из всех. Она много обещает, но ничего не дает. Как и любовь-потребность, она просыпается последней, а угасает первой. Ах! поговорим о мести, ненависти, скупости, игре, тщеславии, фанатизме!.. Все эти страсти таят в себе нечто мужественное, все эти чувства вечны; ради них всякий день приносятся жертвы, на которые человек влюбленный может решиться только из каприза. А теперь, — продолжал он, — вообразите себе жизнь без любви. Прежде всего, никаких волнений, тревог, хлопот; никаких страстишек, поглощающих такую уйму человеческих сил. Вы живете счастливо и спокойно; ваш вес в обществе безмерно возрастает. Разрыв с тем, что именуют любовью, — изначальный источник могущества всех людей, повелевающих человеческими толпами, но дело не только в этом. Ах! если бы вы знали, какую волшебную силу, какие сокровища души, какую долговечность тела обнаруживает в себе человек, когда, отрекшись от бренных страстей, отдает всю свою энергию в услужение душе! Если бы вы могли насладиться хотя бы две минуты богатствами, которыми наделяет Господь тех мудрецов, что видят в любви не более чем мимолетную потребность, которую следует утолять в двадцать лет, потратив на это полгода, не больше; тех мудрецов, что, презирая сытные и тучные нормандские бифштексы, питаются кореньями, которые Всевышний щедрою рукой рассеял по миру, и почивают на сухой листве, подобно фиваидским отшельникам!.. Ах! в этом случае вы сбросили бы с себя шерсть полутора десятков мериносовых овец, пошедшую на ваш наряд, вы отшвырнули бы вашу тросточку и перенеслись на небеса!.. Там обрели бы вы ту любовь, какую ищете среди земной скверны, там слух ваш услаждали бы концерты куда более мелодичные, чем те, что сочиняет господин Россини, голоса, не сравнимые по чистоте с голосом Малибран[376]... Но я слеп и рассказываю обо всем этом с чужого голоса: не побывай я на исходе 1791 года в Германии[377], я ничего не знал бы обо всем этом... Да, человек создан для бесконечности. В его душе живет инстинкт, влекущий его к Богу. Бог — это все сущее; все, что мы имеем, — от Бога; мы все забываем по воле Бога; мысли — та нить, посредством которой мы можем сообщаться с Богом...
