Оноре Бальзак - Физиология брака
Жарким летним вечером 1817 года один из двух сотен молодых людей, которых мы доверчиво именуем нашими друзьями, во всем блеске своего скромного великолепия переступил порог кафе Тортони[365]. Очаровательная, одетая с безупречным вкусом молодая женщина, только что давшая согласие посетить сей освященный модой храм, вышла из элегантной коляски, которая остановилась на бульваре, с аристократической небрежностью вторгнувшись во владения пешеходов. Мой юный холостяк вел под руку свою владычицу, а следом за ней шел муж, держа за руки двух прелестных ангелочков. Любовники, куда более проворные, нежели отец семейства, первыми вошли в кабинет, указанный мороженщиком. Супруг же, проходя через общую залу, толкнул некоего денди, а тот принял это за величайшее оскорбление. Завязалась перепалка, становившаяся с каждой минутой все более опасной по причине взаимного ожесточения спорящих. Денди уже готов был совершить поступок, недостойный уважающего себя человека, когда в дело вмешался холостяк; остановив руку юнца, он застал его врасплох, смутил, ошеломил; он был великолепен. Он совершил то, о чем лишь мечтал зачинщик ссоры, произнеся одно-единственное слово: «Сударь?..» Это «Сударь?..» стоило самых прекрасных из слышанных мною речей. Казалось, юный холостяк хочет сказать: «Этот отец семейства принадлежит мне; раз уж я завладел его честью, мне за него и заступаться. Я знаю свой долг, я замещаю его и буду драться вместо него». Восхитительно держалась и подруга холостяка! Бледная, растерянная, она схватила за руку мужа, который никак не мог успокоиться и замолчать, и, не говоря ни слова, увлекла его вместе с детьми в коляску. Она принадлежала к числу тех великосветских женщин, которые, сколь бы сильные чувства они ни испытывали, никогда не погрешат против правил хорошего тона. «Ах, господин Адольф!» — вскрикнула молодая женщина, когда ее друг с довольным видом уселся на сиденье коляски. «Пустяки, сударыня, это один из моих приятелей, мы с ним обнялись...» Тем не менее назавтра отважный холостяк получил удар шпагой, подвергнувший опасности его жизнь и заставивший его полгода проваляться в постели. Оба супруга выхаживали его самым трогательным образом. Вот это награда!.. Через несколько лет после этого происшествия старый дядюшка мужа, расходившийся с бесстрашным холостяком во взглядах и затаивший на него обиду после одного политического спора, задался целью выжить самозванца из дома. Старец дошел до того, что поставил мужа перед выбором: либо тот указывает бесцеремонному холостяку на дверь, либо лишается права на наследство. Тогда почтенный негоциант — ибо наш герой был биржевой маклер — воскликнул: «Нет, дядя, вам не удастся заставить меня выказать столь черную неблагодарность!.. Да этот юноша по первому моему слову отдал бы за вас жизнь!.. Он спас мою репутацию, он готов пойти за меня в огонь, он избавляет меня от забот о жене, он доставляет мне клиентов, он устроил мне почти все дела, связанные с займом Виллеля[366]... я обязан ему жизнью, он отец моих детей... Такое не забывается!..»
Подобные вознаграждения могут быть названы безупречными; к несчастью, вознаграждения бывают самого разного рода. Среди них встречаются отрицательные, мнимые, а подчас мнимые и отрицательные одновременно.
Я знаю одного старого мужа, помешанного на игре. Почти каждый вечер любовник его жены усаживается с ним за карточный стол. Холостяк щедро дарит ему наслаждения, какие сулит игра с ее неожиданностями и случайностями, и умело теряет в месяц около сотни франков... которыми ссужает его супруга игрока... Это — вознаграждение мнимое.
Вы — пэр Франции, но у вас все время рождались одни только дочери. Наконец, ваша жена разрешается от бремени мальчиком!.. Это — вознаграждение отрицательное.[367]
Ребенок, спасающий ваше имя от забвения, похож на мать... Госпожа герцогиня утверждает, что отец ребенка — вы. Отрицательное вознаграждение становится мнимым.
Расскажу об одной из самых восхитительных наград, которая мне известна.
Однажды утром принц де Линь[368] встречает любовника своей жены, бросается к нему и кричит, хохоча во все горло: «Дорогой мой, нынче ночью я наставил тебе рога!»
Если столь многие мужья тихо-мирно доживают до эпохи супружеского мира и с таким изяществом носят на себе воображаемые знаки родового могущества, опорой им служит, без сомнения, комфортабельность[369] иных вознаграждений, о которой бездельники, настроенные не столь философически, не имеют ни малейшего понятия. Проходит несколько лет, и наступает последний этап того искусственного существования, на которое обрекли себя мужчина и женщина, вступив в брак.
Размышление XXIX
О супружеском мире
Ум мой так сжился с Браком, коему сопутствовал во всех фазах его фантастической жизни, что, кажется, состарился вместе с той супружеской парой, которую я изобразил совсем юной в начале этой книги.
Мысленно пережив бури первых страстей, запечатлев в меру слабых сил главные события супружеской жизни, сразившись со множеством характеров, извлеченных из небытия, я утомился: усталый ум видит мир сквозь некую пелену. Мне кажется, что у меня катар, что я ношу зеленые очки, что руки мои трясутся и что вторую половину моего существования и моей книги я посвящу извинениям за сумасбродства первой.
Я вижу вокруг себя взрослых детей, которым не прихожусь отцом, вижу рядом с собой женщину, с которой не сочетался браком. Я, кажется, уже чувствую, как лоб мой перерезают морщины. Я стою перед очагом, пылающим как бы помимо моей воли, я живу в комнате, обставленной ветхой мебелью... С ужасом подношу я руку к сердцу и спрашиваю себя: «Неужели оно увяло?..»
Подобно старому прокурору, я безразличен к любым проявлениям чувств и верю лишь тому факту, который, как говорит лорд Байрон, подтвержден двумя надежными лжесвидетелями[370]. Ничье лицо не способно меня обмануть. Я мрачен и угрюм. Я знаю свет и не питаю иллюзий на его счет. Священнейшие из моих дружеских чувств были втоптаны в грязь. Я обмениваюсь с женой взглядами безмерной глубины; ничтожнейшая из фраз, которые мы с нею произносим, — кинжал, пронзающий насквозь всю нашу жизнь. Я ужасающе спокоен. Итак, вот она — мирная старость! Значит, то кладбище, где скоро погребут старика, погребено еще при жизни в его сердце. Он привыкает к холоду. Человек, если верить философам, умирает по частям; больше того, он почти всегда надувает смерть: разве то, что она хватает своей костлявой рукой, и есть жизнь?..
Ах! умереть, пока ты еще юн и трепетен!.. Удел, достойный зависти! Разве не значит это, как сказал пленительный поэт, «унести с собою все иллюзии, сойти в могилу, подобно восточному царю, вместе с драгоценными каменьями и сокровищами, вместе со всем нажитым добром?» Сколько же благодарностей должны мы принести кроткому и благодетельному духу, которым дышит каждая из земных вещей! Ведь заботливость, с какою природа избавляет нас постепенно от всех наших одежд, раздевает нашу душу, ослабляет наш слух, зрение, осязание, замедляет ток нашей крови и притупляет наши ощущения, дабы смерть сделалась нам так же безразлична, как и жизнь, — эта материнская заботливость, с какою она печется о нашей бренной оболочке, распространяется также и на чувства и на то двойственное существование, что является плодом супружеской любви. Вначале природа высылает к нам Доверчивость, которая, протягивая руку и открывая нам свое сердце, говорит: «Смотри: я твоя навеки...» Следом за Доверчивостью шествует Вялость; выступая медленно и томно, она отворачивает в сторону белокурую головку, чтобы всласть зевнуть, словно юная вдова, принужденная выслушивать рассуждения министра о причитающейся ей пенсии. Затем приходит черед Безучастности: она растягивается на диване, даже не потрудившись опустить платье, подол которого Желание некогда поднимало так целомудренно и так страстно. Она бросает на брачное ложе взгляд, не выражающий ни целомудрия, ни бесстыдства; если ей чего и хочется, так только незрелых плодов, которые раздразнили бы ее пресыщенный вкус. Наконец, является философическая Опытность: с видом озабоченным и пренебрежительным она указует перстом не на причины, но на результаты, не на бурное сражение, но на безмятежный триумф. Она взыскивает недоимки с фермеров и подсчитывает сумму дочернего приданого. Она сообщает всему форму сугубо материальную. По мановению ее волшебной палочки жизнь уплотняется и застывает: прежде все было текуче, теперь все каменеет. Отныне наслаждению уже не остается места в наших сердцах; приговор ему произнесен: оно не более чем ощущение, мимолетный порыв, душа же нынче стремится к чему-то положительному; постоянно одно лишь счастье, источник которого — абсолютный покой, правильное чередование трапез и сна, а также исправная работа отяжелевших органов.
