Уильям Фолкнер - Собрание рассказов
— Да. Я говорила — лучше рассказать всему свету, что порядочная женщина получила такое письмо, чем позволить, чтоб один мужчина втайне думал про нее так и оставался безнаказанным. Ты тогда сказала, что сожгла это письмо.
— Я солгала. Я его сохранила. А потом получила еще десять. Я не сказала вам из-за тех ваших слов насчет порядочной женщины.
— Вот как, — сказала старуха.
— Да. Я их все сохранила. Я думала, что спрятала их в такое мест, где их никто не найдет.
— И ты их перечитывала. Время от времени ты их вынимала и перечитывала.
— Я считала, что они спрятаны. А потом, помните, в тот вечер, когда мы с Баярдом поженились, кто-то забрался в наш городской дом, и в ту же ночь этот бухгалтер из банка полковника Сарториса украл деньги сбежа. На следующее утро писем не оказалось на месте, и тогда я поняла, кто их писал.
— Да, — сказала старуха. Она не шевелилась, и ее тускнеющая во мгле голова казалась каким-то неодушевленным серебряным предметом.
— И вот эти письма пошли бродить по свету. Они где-то были. Некоторое время я сходила с ума. Я думала о том, как люди, мужчинь читают их и видят в них не только мое имя, но даже следы моих глаз, которыми я их перечитывала. Я была как безумная. Даже во время нашего медового месяца я не могла думать об одном Баярде. Мне казалось, что меня заставляют спать со всеми мужчинами на свете сразу. Но потом, двенадцать лет назад, у меня родился Бори, и я решила, что это прошло Я привыкла к тому, что эти письма бродят по свету. Может быть, я думала, что их уже нет, что они уничтожены и что я в безопасности. Иногда я о них вспоминала, но мне казалось, что Бори каким-то образом меня защищает, и что, пока он со мной, им до меня не добраться. Мне казалось, если я просто останусь здесь и буду заботиться о Бори и о вас… Но однажды, через двенадцать лет, ко мне явился этот человек, этот еврей. Тот, что остался ужинать.
— А, — сказала старуха. — Да, да.
— Он был федеральным агентом. Они все еще пытались поймать того человека, который ограбил банк, и у агента оказались мои письма. Он нашел их там, где бухгалтер их потерял или выбросил в ту ночь, когда бежал, и хранил их все двенадцать лет, пока вел это дело. Наконец он приехал, чтобы повидать меня. Он надеялся узнать, куда девался тот человек, и думал, что раз он писал мне такие письма, мне это должно быть известно. Помните, вы еще посмотрели на него и сказали: «Нарцисса, кто этот янки?»
— Да. Помню.
— У этого человека были мои письма. Двенадцать лет. Он…
— Были? — спросила старуха. — Были?
— Да. Теперь они у меня. Он еще не отправил их в Вашингтон, и никто, кроме него, их не читал. А теперь их никто никогда и не прочитает. — Она умолкла и дышала спокойно и ровно. — Вы еще не поняли? Он узнал все, что можно было узнать из этих писем, но все равно должен был отослать их в свое Управление, и тогда я попросила его отдать их мне, но он сказал, что должен их отослать, и тогда я спросила, не согласится ли он принять окончательное решение в Мемфисе, и он спросил, почему в Мемфисе, и тогда я ему объяснила. Понимаете, я знала, что за деньги мне их у него не откупить. Поэтому мне и пришлось поехать в Мемфис. Я должна была куда-нибудь уехать, чтобы не оскорбить вас и Бори. Вот и все. Мужчины, в общем, все одинаковы, с их понятиями о добре и зле. Идиоты. — Она дышала совершенно спокойно. Потом она зевнула — глубоко, удовлетворенно. Потом перестала зевать и посмотрела на застывшую перед ней тускнеющую во мгле серебряную голову. — Вы все еще не поняли? — спросила она. — Я должна была это сделать. Письма были мои, и я должна была их забрать. И это был единственный способ. Я бы еще и не то сделала. Вот так я их и получила. А теперь они сожжены. Никто их никогда не увидит. Понимаете, он не может о них упомянуть. Если он заикнется о том, что они существовали, он сам себя погубит. Его могут даже посадить в тюрьму. А теперь они сожжены.
— Да, — сказала старуха. — И ты вернулась домой и взяла Джонни, чтобы вместе с ним посидеть в ручье, в проточной воде. В реке Иордан. Вот именно, в реке Иордан на краю сельского пастбища в Миссисипи.
— Я должна была их забрать. Неужели вы не понимаете?
— Да, — отвечала старуха, — да. — Она сидела совершенно прямо в своем кресле. — О господи. Бедные мы глупые женщины. Джонни! — Голос ее прозвучал повелительно, резко.
— Что? — спросила молодая женщина. — Вам что-нибудь нужно?
— Нет, — отозвалась она. — Позови Джонни. Мне нужна моя шляпа.
Молодая женщина встала.
— Я вам принесу.
— Нет. Пусть Джонни принесет.
Молодая стояла и смотрела на нее, на старуху, которая, не сгибаясь, сидела в кресле, в тускнеющей короне седых волос. Потом она вышла из комнаты. Старуха не шевельнулась. Она сидела в сумерках до тех пор, пока мальчик не принес ей маленькую черную шляпку допотопного фасона. Время от времени, когда старуха была чем-нибудь расстроена, ей приносили эту шляпу, и, надев ее на самую макушку, она продолжала сидеть у окна. Он принес ей шляпку. Мать пришла вместе с ним. Уже совсем стемнело, и старухи не было видно — видны были только волосы.
— Зажечь вам свет? — спросила молодая женщина.
— Нет, — отвечала старуха. Она надела шляпу на макушку. — Вы себе ступайте ужинать, а я немножко отдохну. Ступайте все.
Они ушли, и она осталась одна — стройная, прямая фигура, обозначенная одним только мерцанием волос, в кресле у окна, застекленного редкими, отжившими свой век каролинскими стеклами.
IV
С тех пор, как мальчику исполнилось восемь лет, он занимал место своего деда во главе стола. Но сегодня его мать распорядилась иначе.
— Раз нас только двое, садись рядом со мной.
Мальчик медлил.
— Пожалуйста, иди сюда. Я так по тебе скучала последний вечер в Мемфисе. А ты разве по мне не скучал?
— Я спал у тети Дженни, — сказал мальчик. — Нам было весело.
— Пожалуйста.
— Ладно, — согласился он. И сел на стул с нею рядом.
— Ближе, — сказала она и подвинула стул к себе. — Мы больше никог да не будем, никогда. Правда? — она наклонилась к нему и взяла его з руку.
— Чего? Сидеть в ручье?
— Никогда больше не будем оставлять друг друга.
— Я не скучал. Нам было весело.
— Обещай. Обещай мне, Бори.
Его звали Бенбоу по ее девичьей фамилии.
— Ладно.
Айсом, облаченный в парусиновую куртку, подал им ужин и вернулся на кухню.
— Она не стала ужинать? — спросила Элнора.
— Нет, мэм, — отвечал Айсом. — Сидит себе там в темноте у окна. Говорит, что не хочет ужинать.
Элнора взглянула на Сэди.
— Когда ты заходила в библиотеку, что они там делали?
— Они с мисс Нарциссой разговаривали.
— Когда я пришел звать их ужинать, они все еще разговаривали, — сказал Айсом. — Я же тебе говорил.
— Знаю, — отозвалась Элнора. Голос ее звучал не резко. Но и не ласково. Просто повелительно, мягко и холодно. — А о чем они разговаривали?
— Откуда мне знать, мэм, — ответил Айсом. — Ты же сама меня учила никогда не слушать, о чем белые люди разговаривают.
— О чем они разговаривали, Айсом? — спросила Элнора. Она смотрела на него сурово, пристально, властно.
— О том, что кто-то выходит замуж. Мисс Дженни сказала: «Я тебе говорила, что я тебя не осуждаю. Такая молодая женщина. Я хочу, чтоб ты вышла замуж. Не делай так, как я», — вот что она сказала.
— Бьюсь об заклад, что она замуж собирается, — заметила Сэди.
— Кто замуж собирается? Она, что ли? — сказала Элнора. — Чего ради? Разве она откажется от того, что у нее есть здесь? Нет, тут что-то не то. Хотела бы я знать, что в этом доме всю неделю делается… — Голос ее прервался, она повернула голову к двери, словно к чему-то прислушиваясь. Из столовой доносился голос молодой женщины. Но Элнора, казалось, слышала за этими звуками нечто совершенно другое. Потом она вышла из комнаты. Она не торопилась, но ее широкие бесшумные шаги вынесли ее из виду так неожиданно, словно она была статуей, которую увезли со сцены на колесах.
Она тихо прошла через темный холл и миновала дверь в столовую так тихо, что двое за столом ничего не заметили. Они сидели совсем рядом. Наклонившись к мальчику, женщина что-то говорила. Элнора беззвучно пошла дальше — сгусток теней, на фоне которого плыло, словно отделившись от тела, чуть более светлое лицо и едва поблескивали белки глаз. Не доходя до двери в библиотеку, она остановилась — невидимая, бесшумная; на ее почти растаявшем во тьме лице вдруг загорелись глаза, и она медленно, монотонно, негромко запела: «О боже, о боже». Потом шевельнулась, быстро подошла к двери в библиотеку и заглянула в комнату, где у мертвого окна сидела старуха, обозначенная лишь слабым мерцанием белых волос, — как будто все девяносто лет жизнь медленно уходила вверх по ее сухощавому, стройному телу, но прежде чем выйти из него навсегда, на короткое сумеречное мгновенье замешкалась где-то возле ее головы, хотя самая жизнь уже прекратилась. Элнора смотрела в комнату всего одно мгновенье. Потом она повернулась и быстрым бесшумным шагом направилась к дверям в столовую. Женщина, наклонившись к мальчику, все еще говорила. Они не сразу заметили Элнору. Высокая, она стояла в дверях, точно посередине. Лицо ее было непроницаемо; казалось, она ни на кого не смотрит, ни к кому не обращается.
