Бэзил и Джозефина - Фрэнсис Скотт Фицджеральд
– Почему ты не хочешь, чтоб я тебя проводил? Где ты тут остановилась? Хоть посидеть, дух перевести.
Она заколебалась: ее влекло к нему из-за совместно пережитого приключения; но что-то внутри словно подсказывало, что ей нужно быть в зале.
– Нет, – отрезала она.
У входа в зал на Джозефину налетел человек, который страшно спешил, и, подняв глаза, она узнала Дадли Ноултона.
– Простите, – извинился он. – О, это вы…
– Не протанцуете со мной до моего шкафчика? – вдруг выпалила она. – Я порвала платье.
Прокладывая путь к цели, он рассеянно заметил:
– Дело в том, что у нас произошло небольшое недоразумение, и мне поручили разобраться. Я собирался взглянуть, что к чему.
У Джозефины бешено заколотилось сердце; ей стало ясно, что нужно срочно себя менять.
– Не могу передать словами, как много для меня значит наша встреча. Было бы прекрасно иметь друга, с кем можно общаться всерьез, без глупостей и сантиментов. Вы не станете возражать, если я напишу вам письмо, – то есть Адель не станет возражать?
– Конечно же нет! – Смысл его улыбки был совершенно непостижим.
Когда они добрались до шкафчика, ей на ум пришло кое-что еще.
– Правда, что на пасхальных каникулах бейсбольная команда будет тренироваться в Хот-Спрингс?
– Правда. Вы приедете?
– Приеду. Доброй ночи, мистер Ноултон.
Но ей суждено было увидеть его еще раз. Это произошло возле мужской гардеробной, в толпе бледных юношей и девушек и их еще более бледных матерей, у которых за эту ночь заметно прибавилось морщин. Он что-то объяснял Адель, и Джозефина расслышала обрывок фразы: «Дверь была заперта, а окно открыто…» Ее осенило, что, увидев ее у входа, промокшую и запыхавшуюся, он, скорее всего, понял правду – и Адель, без сомнения, подтвердит его подозрения. Перед Джозефиной снова замаячил призрак давнего врага, уродки-завистницы. Плотно сжав губы, она повернулась, чтобы уйти.
Но они уже заметили ее, и Адель звонко и жизнерадостно окликнула:
– Иди сюда, давай попрощаемся! Я так благодарна, что ты выручила меня с чулками. Это девочка, которая не сделает ни гадостей, ни глупостей. – Она порывисто поцеловала Джозефину в щеку. – Вот увидишь, Дадли: в выпускном классе она добьется всеобщего уважения.
III
По меркам тягучих мартовских дней последующие события развивались стремительно. Ежегодный бал для старшеклассниц в школе мисс Брертон пришелся на такую пору, которая пронизана весной, и все младшие девочки лежали без сна, прислушиваясь к доносившимся из спортивного корпуса томным мелодиям. В перерывах между танцами, когда молодые люди из Нью-Хейвена и Принстона разбредались по территории, затворницы из распахнутых темных окон следили за едва различимыми силуэтами.
Но Джозефина к окну не подходила, хотя, как и все, не спала. Таким развлечениям не было места в той схеме, которую она благоразумно выстраивала день за днем: в противном случае она бы оказалась в первых рядах тех, которые окликали мальчиков, бросали записочки и затевали разговоры, но судьба внезапно обернулась против нее и начала плести свою темную паутину.
Маленькая леди, не печалься, не грусти.
Помни, что сегодня нам с тобою по пути…
Дадли Ноултон находился в спортивном корпусе, в каких-то пятидесяти ярдах от Джозефины, но близость этого человека не взволновала ее, как могла бы взволновать год назад, – по крайней мере, не так сильно. Теперь она знала, что жизнь – дело серьезное, и, лежа в укромной темноте, безостановочно повторяла про себя строчку из романа: «Вот мужчина, достойный быть отцом моих детей». Чего стоят ужимки и пустые фразы сотни вероломных соблазнителей по сравнению с настоящей жизнью! Ведь нельзя же вечно целоваться с едва знакомыми субъектами, прячась за полуприкрытыми дверями!
У нее под подушкой лежало два письма – ответы на ее послания. Написанные крупным, округлым почерком, они сообщали о начале бейсбольных тренировок, выражали радость по поводу суждений Джозефины и давали понять, что отправитель определенно будет рад повидаться с ней на Пасху. Среди всех когда-либо полученных ею писем эти выделялись тем, что из них невозможно было выжать хоть каплю сердечности, перед подписью даже не стояло «твой», но Джозефина помнила их наизусть. Они были драгоценны уже потому, что он выкроил время их написать; даже сами почтовые марки были красноречивы, ведь он использовал очень мало разновидностей.
Она лежала в кровати, не смыкая глаз, – в спортивном комплексе вновь заиграла музыка:
О, моя любовь, как долго жду тебя,
О, моя любовь, все песни для тебя…
О… О… О…
Из-за стенки донесся приглушенный смех, а затем снизу – мужской голос и долгое оживленное перешептывание. Джозефина узнала смех Лиллиан и голоса двух других девочек. Она представила, как они, в ночных рубашках, высовываются из окна, но так, чтобы внизу были видны только головы.
– Спускайтесь к нам, – все повторял один из мальчиков. – Нечего церемониться. Спускайтесь в чем есть.
Неожиданно все стихло, а вслед за тем раздался хруст быстрых шагов по гравию, сдавленный хохот и топоток, потом резкий скрип кроватей в соседней комнате и хлопанье двери внизу. Все это сулило кое-кому большие неприятности. Через несколько минут дверь в комнату Джозефины приоткрылась: в тусклом коридорном освещении показалось лицо мисс Куайн, и дверь снова затворилась.
На следующий день Джозефине и еще четырем девочкам – все они утверждали, что ночью даже не думали подходить к окнам, – влепили испытательный срок. Тут уж ничего нельзя было поделать. Мисс Куайн якобы опознала их лица в окне, а жили эти четверо в соседних комнатах. Это было несправедливо, но такая несправедливость оказалась сущей ерундой по сравнению с тем, что случилось после. За неделю до пасхальных каникул школьницы отправились в однодневную поездку на молочную ферму – все, за исключением тех, у кого не кончился испытательный срок. Мисс Чемберс, сочувствуя злоключению Джозефины, вменила ей в обязанность развлекать мистера Эрнеста Уотербери, который приехал на выходные к тетушке-директрисе. Этот вариант был немногим лучше, чем ничего, поскольку мистер Уотербери оказался тупым и неблагородным. До такой степени тупым и неблагородным, что на
