Илья Штемлер - Архив
– Помню, помню… Ксюша весьма была удивлена, – ответил Гальперин. – Думала, оставила сумочку в автобусе.
– Чему удивляться? В сумочке документы, фотографии, – ответил Мирошук. – Кстати, и ваша фотография была. По ней я и вычислил – что и кто. Ни один нормальный человек не мог бы такую женщину совместить с вами, но – факт! – продолжал смеяться Мирошук. – Интересно, что она вам сказала, воротясь?
Гальперину польстило. Смолоду он испытывал особое удовлетворение, когда признавали его мужскую доблесть. И с годами, как ни странно, его тщеславие не увядало. Однако игривая снисходительность директора его задела.
– Она сказала: «Представляешь, этот индюк так и не поверил, что мы близки. Видела по глазам», – ответил Гальперин.
– Так и сказала? – огорчился Мирошук. – Индюк?
– Так и сказала. Я хорошо запомнил тот день.
Гальперин хорошо запомнил тот день.
Утром он послал Ксению к почтовому ящику, за газетами. Но безуспешно. Замечено, когда ждешь новости, газеты приходят с опозданием…
– Неужели тебе мало радиоприемника? – ворчала Ксения из прихожей, собираясь в архив за справкой для Аркадия. – Какие ты ждешь еще новости?
– Я должен все проверить глазами, – упрямо ответил Гальперин. – Не так часто у нас меняется власть.
Ксения хлопнула дверью. Гальперин слушал, как затихает стук ее каблучков, он испытывал особую тоскующую нежность, когда Ксения уходила. Томясь душой, он думал о моменте, когда Ксения вернется к себе, в Уфу, она и так задержалась здесь из-за его болезни. Врачи определили ему месяц домашнего режима, и он уже отдал болезни десять дней с того момента, когда третьего ноября резкая боль в сердце уложила его в постель. И вот уже два дня, как он чувствует себя вполне прилично, даже пробует работать, сложив подле кровати бумаги из фамильного архива помещика Александра Павловича Сухорукова.
Устройство помещиком школ для крестьянских детей являлось поступком не столь уж и редким по тем временам, если бы не письма Сухорукова графу Толстому, а главное, конечно, ответные письма Льва Николаевича. По записям Сухорукова, их было четыре – два довольно пространных, одно коротенькое, скорее реплика по поводу изучения крестьянскими детьми богословия. Четвертое письмо Гальперин не нашел. Во всяком случае, в тех делах, что Гальперин взял домой, четвертое письмо Льва Николаевича отсутствовало. Надо повнимательней вычитать документы. Возможно, письмо лежит в архивах родственников Сухоруковых – Издольских и Лопухиных. Правда, с Лопухиными, судя по дневникам, Сухоруков не поддерживал близких отношений, а вот с Издольскими…
Честно говоря, Гальперин не был уверен в подлинности писем Льва Николаевича, – сколько гуляло по свету различных подделок. Трудно представить, что бумаги, россыпью валявшиеся в подвалах краеведческого музея, хранили подлинные письма Толстого. Впрочем, разное бывает… Гальперин, конечно, пошлет письма на экспертизу, но позже, когда закончит работу. Результат экспертизы его не смущал – работа имела самостоятельную ценность и без этих писем. Письма лишь подкрепляли и расширяли ее… Но опасность определенная была – рассекречивание писем могло увлечь еще какого-нибудь прыткого исследователя и тем самым смягчить оригинальность разработки Гальперина. Размыть основу, на которой Гальперин выстраивает концепцию о «влиянии на рост национального самосознания общечеловеческих ценностей мировой культуры при тоталитарном государственном строе».
Гальперин хотел подарить работу Ксении как основу докторской диссертации. Они уже не раз обсуждали этот вопрос. Ксения, молодец, нашла свое развитие темы. Ее суждение о подсознательном, «космическом» влиянии мировой культуры на простых крестьян, живущих в среде, изолированной от мировой цивилизации, увлекло Гальперина. Он любил парадоксальную постановку вопроса, а гипотеза о взаимосвязи всего живущего на планете особенно отвечала его настроению…
Идеи, что осеняли Гальперина, он обычно записывал в толстую ученическую тетрадь. Сгодятся они или нет, покажет время. Последнюю запись он сделал вчера утром. Но так и не довел до конца – сообщение по радио разогнало его мысли.
– Ксюша! – закричал ошарашенный Гальперин. – Он и вправду помер.
Ксения присела на кровать, вслушиваясь в печальный голос диктора. Новость не была новостью, накануне в Библиотеке все шептались об этом, наслушались зарубежных передач… А ведь за два дня до кончины он несколько часов стоял на праздничной ноябрьской трибуне. И выступил с речью на приеме во Дворце съездов.
– Ну?! Что теперь будет? – пробормотала Ксения. – Может, закончат воевать с горами, в Афганистане?
– По-моему, войну уже закончили, просто мы еще не знаем, – ответил Гальперин. – По крайней мере, я уж и не припомню, когда в последний раз читал в газете о войне в Афганистане…
– Да? Только откуда гробы везут? – ответила Ксения. – Буфет в библиотеке второй день закрыт. Говорят, буфетчицу в военкомат вызвали по похоронке сына… Стыдно писать в газетах, вот и не пишут…
Гальперин в тот день так и не работал, все накручивал радио и гадал – кто заменит? Разложил праздничные газеты, рассматривал фотографии с изображением стоящих на трибуне Мавзолея. Почти все казались на одно лицо – гладковыбритые, молодцеватые старички. За исключением, пожалуй, двух-трех человек. Те хоть и держались уверенно, но чувствовалось некоторое напряжение. Видно, нелегко им приходится в этом ареопаге.
– Да здравствует наше правительство! – шепотом провозгласил Гальперин. – Самое старое правительство в мире! Ура, товарищи! – И тихим рокотом ответил сам себе: – Ура-а-а…
Ксении уже дома не было, никто не мешал Гальперину участвовать в минувшем параде. На следующий день утром по радио партия и народ были извещены – кто стал новым руководителем.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил Гальперин маленький переносной радиоприемник. – Вы, как всегда, чуточку опоздали. Я узнал об этом еще ночью, несмотря на жуткое завывание глушилок.
Чем еще Гальперина волновали столь печальные события, так это музыкой. Первый бесподобный гала-концерт состоялся в марте пятьдесят третьего. Целую неделю круглосуточно – Бетховен, Чайковский, Рахманинов, Гендель, Моцарт, боже мой, какой Моцарт, с ума сойти… Столько лет прошло, а Гальперин помнил. Пожалуй, между той музыкой пятьдесят третьего и этой, восемьдесят второго, приличных концертов и не было… Музыка сменялась печальными словами, в основном информационного характера. Повторение одних и тех же текстов, казалось, преследовало задачу убедить всех, что это не подвох и не розыгрыш, что он действительно почил в бозе. На сей раз это не многолетний слух, а правда.
Гальперин задремал, звуки музыки укачали, но ненадолго – их разогнал стук входной двери и голос Ксении:
– Представляешь?! – крикнула Ксения из прихожей. – Этот индюк так, по-моему, и не поверил, что мы близки. Он смотрел на меня глазами пса, из-под носа которого увели кость.
Гальперин улыбался сквозь дрему.
– Но самое удивительное, – продолжала Ксения. – Нашлась моя сумочка, со всеми документами и деньгами.
– Как?! – воскликнул Гальперин, проснувшись.
– Оказывается, я обронила ее в зале, во время суматохи…
– Ну, Ксюша, – радостно заблеял Гальперин. – Камень с души. Гляди, какой молодец наш Захарушка, вернул в целости и сохранности. Слушай?! – озадаченно проговорил Гальперин. – Откуда он узнал, что сумку потеряла именно ты?
– Понятия не имею, – ответила Ксения.
Она прошла в комнату и положила на кровать заявление Гальперина, заверенное круглой печатью и подписью директора… «Никаких материальных и иных претензий к своему сыну, Аркадию Ильичу Гальперину, я не имею. В чем и подписываюсь».
– Надо бы сообщить Аркадию, – произнес Гальперин.
– Я уже звонила.
– Кому?! Аркадию? – Гальперин подскочил на своем лежбище. – Как ты решилась?
Ксения ходила по квартире в цветном сатиновом халатике, что прилегал к телу, подчеркивая каждую линию ее стройной фигуры. Она волновалась, и мягкий голос сильнее выпячивал округлость каждой гласной буквы.
– О… Илья Борисыч, мой милый, ты еще и не знаешь, на что я способна. – Ксения мельком взглянула в лицо Гальперина, тот был в неведении о том, что Ксения отметила пощечиной Брусницына. В суматохе кто-то ухватил Ксению за рукав и затянул в толпу, она оказалась в коридоре. Потом появился Гальперин, и они покинули сумрачный монастырский дом. Ксения поначалу хотела поведать о своем порыве, но передумала… А может быть, он знает? Нет, не знает, за столько дней проговорился бы. Вообще Гальперин и словом не обмолвился о Брусницыне. Всех выступавших на собрании вспоминал, комментировал, особенно досталось профессору Альпину. А о Брусницыне ни звука…
