Михаил Алексеев - Мой Сталинград
Этот бой наших летчиков и зенитчиков был и скоротечным и победоносным. Напомню, что ни один самолет из всей армады, прорывавшейся к окруженным, не уцелел. Почти все экипажи сгорели вместе с ними либо еще в воздухе, либо на земле. Только тридцати четырем немецким пилотам удалось воспользоваться парашютами. Они приземлились и были взяты в плен. Советские истребители, сменяясь, продолжали барражировать в очищенном от врага небе, любуясь оттуда, с высот, «на дела рук своих». А зенитки не унимались, они как бы по инерции еще тявкали, выпускали в воздух одну очередь за другой из легких автоматических спаренных пушек, в кого уж они там палили, мы, право, не знали.
Логично было бы подумать, что после такой чудовищной неудачи немцы угомонятся и отсидятся где-нибудь подальше за линией фронта. Но этого не произошло: за один только тот день нашествие «хейнкелей», «дорне», каких-то других громадных тихоходов было совершено трижды, но группы эти были не такими уж многочисленными, как первая. И хоть каким-то из них удавалось увернуться от пуль и снарядов, возвратиться на свои аэродромы, это были единицы, относительно потерь – просто крохи. И немцы принуждены были изменить тактику: теперь их транспортная авиация перешла на ночной образ действий, но явно опоздала с этим. Потери, которые она успела понести, были ужасающими и, как оказалось, невосполнимыми. Авиационные заводы, находящиеся в основном в западной части Германии, резко уменьшили выпуск самолетов, как раз именно таких, в коих – неожиданно для немецкого командования – появилась крайняя необходимость. По вине защитников Сталинграда.
Эйфория, которой мы все были охвачены в первый день начала контрнаступления, повторилась. Мы опять ликовали. Особенно солдаты. Трофеи падали к ним прямо с небес. После того, как немецкие транспортные самолеты стали прилетать ночью, эти нежданные дары увеличились в небывалом размере. Значительная часть грузов, сбрасываемых впопыхах, где попало, так, лишь бы сбросить и поскорее улепетнуть назад, – падала в расположение наших войск.
В те дни к нам зачастили «гости» из вышестоящих штабов, или, как бы мы теперь сказали, инстанций. Но передний край и принимал их как гостей без всяких уж кавычек. Представители поначалу были строги, насуплены, суровы и зело придирчивы, им вроде бы все не нравилось: и траншеи, и ходы сообщения, по которым они, высокие начальники, пробирались в батальоны и роты, оказывались недостаточно глубоки и широки, приходилось сильно пригибаться и местами протискиваться бочком; то блиндажи, в кои они заглядывали, представлялись им недостаточно замаскированными, а внутри чересчур тесными, к тому же большей частью они не обеспечены «буржуйками», теми самыми «окопными печами», которых заботливые сталинградцы из Кировского района изготовили аж пять тысяч штук; найдено представителями немалое число и других всяческих недостатков, недоделок и упущений. А уходя, делались совсем уж другими людьми, ежели и строгими, но в меру, отечески строгими, и много из того, что они видели на передовых позициях, находили уже достойным похвалы. И виновниками такой поразительной метаморфозы, такой быстрой перемены оказывались солдаты-окопники: они прямо-таки заваливали пришельцев из тех самых высоких инстанций разными дарами, как-то: пакетиками с разноцветными порошками (бросишь щепоть в стакан воды, и там уж забурлит, зашипит что-то пахучее и кисло-сладкое, оно так и называлось – «шипучка»), ну, галеты там, больше похожие на печенье, чем на наши железобетонные, намертво лишенные какого бы то ни было вкуса; далее шли пачки «кофея», чуждого солдату русскому, но оно нравилось офицерам, считающим себя интеллигенцией, как бы уж своим званием приобщенным к цивилизации; представители среднего звена довольствовались подношениями другого рода, этим больше нравились произведения немецкой бытовой, что ли, техники: электрические фонарики, зажигалки мудреные, «бензинки» по-нашему, особенно те, которые были похожи на миниатюрные пистолетики: нажмешь на крошечную гашетку, она щелкнет, вспыхнет голубенький огонек – прикуривай, пожалуйста! Бойцы ими-то не особенно раздаривались: зажигалка им самим была в самый, что называется, раз – избавляла от необходимости добывать, по опыту своих пещерных пращуров, огонек с помощью камня, то есть кресала. Солдаты-разведчики от всех своих щедрот одаривали гостей, снизошедших прийти к ним сюда, на передовую, и вести беседу под носом у противника, – награждали их спиртовками, этакими карманными кипятильничками, которым цены не было в походных условиях, особенно – в зимнюю пору. Разведчики подбирали эту диковинку, когда внезапно, ночью, врывались во вражеский стан и давали там немцам шороху. В канун какого-то своего праздника, может быть, в канун рождения фюрера, немцам, а получалось-то нам, сбрасывалось вино в накрепко связанных ящиках, а также коробки с шоколадными плитками, чрезвычайно похожими на плитки с хозяйственным солдатским мылом. Не раскусивши, не поймешь, что в твоих руках: шоколад или мыло. По размеру, цвету и по количеству кубиков они были совершенно одинаковы, будто изготовлялись на одной шоколадной фабрике, в которой один цех отдан мылу. Это открытие дало мне возможность порезвиться над Леней Прицкером, который навещал наши полки так часто, что ночевал по нескольку ночей в блиндаже под яблоней.
Окончательно уверовав, что немцам тут в самое близкое время будет капут, Прицкер во много раз усилил свою работу «среди войск противника» – так она и называлась, его работа. Выходил на передовую еженощно со своим рупором-усилителем, а вернувшись перед рассветом, будил меня и спрашивал:
– Часиков новых твои комсомолята-разведчики не подбросили?
Оказалось, что Леня питал слабость к трофейным немецким часам. И в это утро спрашивал о них. Я ответил:
– Нет, Леня, не подбросили. Я сам попросил, чтобы они этого не делали. Разве это часы? Дешевая штамповка. Ты, похоже, соблазнился их циферблатом фосфоресцирующим, светящимся?
– Ну да! Для меня, ночного агитатора, они крайне необходимы. В темноте вижу, который час...
– Ну, нету у меня часов. Лучше угощу тебя...
– Чем же это? – не дождавшись конца моей фразы, перебил меня нетерпеливый Прицкер.
– Шоколадку хочешь?
– Ну, ты это брось! Откуда она у тебя?
– А все оттуда же, Леня, – с небес. Повезло минометчикам Михаила Лобанова, прямо на его огневые позиции, в известный тебе противотанковый ров, немцы сбросили целый ящик...
– Шоколаду?! – чуть не заорал Прицкер.
– Именно. Ну а Миша Лобанов, мой тезка и бывший подчиненный, не мог не поделиться со мной. Передал с Кузьмичом с десяток плит. Одну специально для тебя приберег. Остальные отдал им. – Я указал на Соколова и Зебницкого, которые хоть и проснулись, но не покидали своих земляных нар, молча наблюдали за нами и заранее уже улыбались, поскольку догадывались о моей затее.
Леня взял из моих рук шоколадку и в один миг сорвал с нее нарядную обертку. Отломил не один, а сразу два кубика и, отправив их в рот, принялся жевать. Мои товарищи, затаив усмешку, приготовившуюся разрешиться хохотом, молча наблюдали из своих углов.
Леня между тем посетовал:
– Что за черт, жую, а ни запаха, ни сладости не чувствую?..
Я посоветовал:
– Жуй дольше. Сам знаешь, теперь в Германии все переведено на заменитель, на эрзац. Бензин – эрзац, масло – эрзац, ну, соответственно, и шоколад... Так что жуй, Леня!
Леня жевал со всем возможным усердием, жевал до тех пор, пока по углам его рта не стала клубиться темно-коричневая пена. Только тогда пришло прозрение, и Леня, обозвав меня «сволочью», по справедливости обозвав, начал отплевываться, по-верблюжьи, бросая на земляной пол ошмотья пены, от которой и в наши носы ударил запах дешевейшего стирального мыла. На такой случай у меня под рукою находился пакетик шипучки. Я быстренько, чувствуя свою вину перед доверчивым другом, развел его в воде и сам поднес стакан ко рту Прицкера. От нескольких глотков этого, тоже трофейного, напитка глаза несчастного озарились ярким светом. Хорошенько протерев их носовым платком, он все же повторил, но только более осмысленно и во множественном числе:
– Сво-ло-чи!
Леня правильно заключил, что розыгрыш приготовлялся не одним мною, а в заговоре с двумя другими обитателями землянки. Чтобы окончательно реабилитировать себя и моих друзей, я вытащил из-под свернутой фуфайки, заменявшей мне подушку, настоящую шоколадину, чтобы с ее помощью Леня мог уничтожить все следы пребывания во рту этой мерзости, названной мылом, от коей попахивало откровенной падалью. Вслед за шоколадом Прицкеру была предложена и «лампадка» нашей добротной водки. Опрокинутая одним махом, она омыла не только рот, но и прошлась по всем кишкам, уничтожив по пути все запахи, кроме своего особенного...
Коротко говоря, Леонид Прицкер обрел прежнюю форму, сделался веселым и еще более разговорчивым. Наговорившись всласть, он сшвырнул Зебницкого с его лежбища, плюхнулся на его место и мгновенно заснул. Мы знали, что теперь он будет спать до ночи, а потом вновь отправится на передовую со своей трубой. В отличие от меня, Леня все-таки продолжал верить, что его «собеседования» с немцами рано или поздно все-таки откроют им глаза на безвыходность их положения и они будут сдаваться в плен не в одиночку, а целыми группами. Ну, что ж, блажен, кто верует. Или сказать по-другому: чем бы дитя ни тешилось...
