Теодор Кернер - Мёртвый гость. Сборник рассказов о привидениях

— Меня нельзя упрекнуть, — оправдывался он, — в черной неблагодарности, так как я всегда с исключительной признательностью вспоминал об этом доме. Еще меньше в этом повинно было мое легкомыслие и равнодушие, так как я сам не понимаю, что меня постоянно удерживало от посещения Хербесхайма.

— Примерно то же, — тихо вставила мать, — что, вероятно, удерживает добрых духов от стремления вернуться в личиночное состояние их человеческого прошлого. Вы были в Хербесхайме сиротой и поэтому чужаком, как все сироты. Этого вы никогда не смогли бы забыть. Вы были ребенком — зависимым и часто грешившим существом. Вас не привязывали никакие милые детские воспоминания к городу, бывшему для вас в большей степени местом, где вас учили, чем родиной. Став свободным человеком — юношей, а затем и мужчиной, — вы потом в любом городе чувствовали себя счастливее, чем могли бы быть у нас.

Вальдрих со слезами на глазах обратился к говорившей: «Ах, вы все такая же милая, кроткая, мудрая мама, как прежде! Вы правы. Хербесхайм мне теперь роднее, чем я ожидал сам, и я согласен, что это стало возможным благодаря отличию моего нынешнего положения от прежнего. Если бы я вернулся раньше! Пусть ваше золотое сердце снова будет для меня открыто как для своего приемного сына».

Госпожа Бантес не успела ничего ответить, поскольку в комнаты ворвался господин Бантес и сразу же направился к столу. Как только Фридерика объяснила ему, кем является их гость, он на мгновение оторопел, но затем вдруг протянул коменданту руку и сказал:

— Добро пожаловать, господин Вальдрих. Я вас помню еще совсем маленьким карапузом, а вы тем временем незаметно выросли, господин Вальдрих, или, пожалуй, даже господин фон Вальдрих и так далее?

— Нет.

— А эта ленточка в петлице? Ничего не значит?

— Лишь то, что я с моей ротой взял вражеское укрепление и сумел удержать его, отбив три-четыре контратаки.

— Сколько жизней это стоило?

— Двенадцать убитых и семнадцать раненых.

— Итак, двадцать девять человек за одну восьмую аршина шелковой ленты. Чертовски дорого князь продает свой товар, который, правда, можно выторговать в любой мелочной лавке за пару крейцеров. Сядем же и выпьем. Фридерика, угости нас! Много взяли трофеев? Как обстоят дела с финансами?

Вальдрих с улыбкой пожал плечами.

— Мы ведь шли в бой не ради трофеев, а ради отечества, чтобы оно не отошло в качестве трофея к французам.

— Ну хорошо, хорошо. Мне нравится такой образ мыслей, и это не так плохо даже при пустом кошельке. А ваш отцовский капиталец, надеюсь, надежно и основательно вложен?

Вальдрих покраснел, но с улыбкой ответил: «Я уверен, что ему уже больше не пропасть».

Мертвый гость

Едва только городок узнал, кто его комендант, как к тому потянулись все его знакомые. Вальдриха буквально растаскивали по гостиным лучших домов — и везде он оказывался блестящим собеседником — остроумным, рассудительным и находчивым, а также прекрасным рассказчиком, умевшим найти общий язык и с ученой публикой, и с почитателями искусства; Вальдрих хорошо рисовал, бойко играл на рояле и флейте, а охотнее всего танцевал, так что дамы и их дочери признавали в нем прекрасного, легкомысленного, но именно поэтому чрезвычайно опасного молодого человека. Что до опасности, то ни одна красотка не могла объяснить, способствовала ли ее увеличению скромность его манер.

Следует заметить, что ни одна красотка и ни одна уродина в городе не проявляли в описанное время никакого интереса к проблеме обольщения кого-либо или кем-либо. Более того, с необычайным усердием старалась каждая уберечь свое сердце. Причину подобного аскетизма никогда бы не уяснил себе тот, кто не жил к Хербесхайме или не изучал его рукописных хроник; и даже уяснив ее, вряд ли кто-нибудь поверил бы в это. Тем не менее, с этой причиной приходилось считаться, несмотря на всю ее маловероятность.

Этот год был, собственно, столетней — радостной или печальной? — годовщиной со дня последнего прихода так называемого «мертвого гостя», которого, по слухам, должны были бояться в первую очередь все невесты города. Никто точно не знал, какое отношение все это имело к «мертвому гостю». Однако по рассказам можно было установить, что это было привидение, появлявшееся в городке Хербесхайм каждые сто лет и жившее в нем от первого и до последнего, четвертого, адвента перед Рождеством.[19] Говорили, что оно никогда не обижало детей, но зато ухаживало буквально за каждой девушкой на выданье, что неизменно заканчивалось тем, что утром их находили в постелях мертвыми и со свернутыми шеями. От всех остальных привидений мира оно отличалось тем, что своими нечистыми делами оно занималось не только в положенный «час духов», то есть ночью — между одиннадцатью и двенадцатью часами, — но также и при свете дня, в человеческом облике. По моде одетое, оно расхаживало якобы среди людей и всюду совало свой нос. У этого духа, говорят, не переводились деньги, и — что самое страшное — если он не находил невесты, то сам начинал играть роль жениха: околдовывал сердца бедных девушек, чтобы потом, вскружив им головы любовным вздором, ночью свернуть бедняжкам шеи.

Никто не смог бы вам ответить, откуда взялась эта легенда. Правда, в церковно-приходской книге упоминались имена трех девиц; внезапно умерших в канун рождества 1720 года. В приводимой рядом глоссе[20] отмечалось: «С вывернутыми шеями, как и сто лет назад. Господи, спаси их бедные души!» Хотя это примечание на полях церковной книги и не могло служить умным людям доказательством, но, в любом случае, оно подтверждало, что всей этой истории не менее ста лет и что, вероятно, за двести лет до того происходило уже нечто подобное, на что и указывала книга. К сожалению, более древних церковных свидетельств не сохранилось. Возможно, они сгорели во время войны за испанское наследство.

Как бы там ни было, в городе не было человека, который бы ничего не слышал о легенде; все называли ее глупой бабьей сказкой о привидениях, однако каждый, тем не менее, с осторожным любопытством ожидал предстоящего адвента, надеясь понять, что же кроется за всей этой историей. Старый городской священник, к которому теперь зачастили гости, чтобы собственными глазами прочитать то загадочное место в церковной книге, тоже выражался по этому поводу весьма неоднозначно, хотя и считался довольно рассудительным человеком. Он говорил: «Следует ли удивляться тому, что… но я в это все же не верю,» — или же: «Упаси Бог внести что-нибудь вроде этого в церковную книгу».

Самыми недоверчивыми оказались молодые господа. При каждом удобном случае они смело шутили по поводу этого. Девицы, правда, тоже изображали спокойствие, но это скорее было похоже на притворство. Втайне же каждая, наверно, думала: «Вам, молодым людям, хорошо смеяться! В конце концов, игра идет не на ваши головы и шеи, а, как это ни печально, только на наши!»

Никто не придал большего значения влиянию этой легенды, а также вере в нее (или суеверию), чем старый пастор, поскольку где бы ни объявлялись жених с невестой или же затевался любовный роман — все торопились сыграть свадьбу еще до первого адвента; там же, где не было надежды на скорое вступление в брак, ставился крест на всех романах и матримониальных планах, пусть это и разбивало кое-кому сердце.

Теперь нетрудно будет догадаться, что подразумевали прекрасные хербесхаймерки под словом «опасность», волей-неволей вынужденные признать обаяние коменданта. Они в буквальном смысле боялись за свои головы, с замиранием сердца ожидая прихода «мертвого гостя». Поэтому простительным кажется их противоестественный молчаливый сговор: не любить никого перед первым адвентом и в течение следующих трех; даже ангелу, если бы он сошел в это время с небес, не позволялось уделять больше внимания, чем любому простому смертному.

Мне не известно доподлинно, клялась ли в чем-либо подобном прекрасная Фридерика по примеру остальных рождественских монахинь в Хербесхайме. С уверенностью можно было сказать только, что на Вальдриха она смотрела не более приветливо, чем на любого другого, так как была любезна со всеми.

Комендант провел в доме Бантесов поистине райское лето. К нему относились, как к родному сыну. Прежние, привычные еще с детства, но более приятные отношения неожиданно восстановились так быстро, что он снова называл господина и госпожу Бантес, как когда-то, папой и мамой, и господин Бантес снова время от времени отчитывал его (так называл это сам господин Бантес, когда ему нужно было отвести душу или дать волю своему плохому настроению), а госпожа Бантес всякий раз, перед тем как ему нужно было хоть на минуту отлучиться из дому, внимательно осматривала его костюм, заботилась о его одежде и белье, давала ему недостающее, как будто он все еще нуждался в ее опеке; она даже вела счет его карманным деньгам и ежемесячно, несмотря на все его протесты, снабжала мелкой монетой на текущие расходы. Вальдрих командовал не только в городе, но и в доме: в каждом деле считались с его мнением, его слово было решающим в любом споре. Между Фридерикой и ним, когда они привыкли друг к другу и забыли о том, что уже давно повзрослели, также восстановились отношения детских лет. Они любили друг друга, как прежде, но, как и прежде, нередко ссорились, и наряду с вежливым «вы» с языка их нередко срывалось «ты» — и не столько нежное «ты» душевной близости, сколько ворчливое «ты» упрека.