Александр Сеничев - Александр и Любовь
Понятно, что эти слова вырвались у матери в невыразимо тяжелую минуту. Но сомневаться в их искренности и верности у нас нет никаких оснований. Единственное, что могла бы (а, в общем-то, и попыталась) сделать Любовь Дмитриевна - слегка подправить процентное соотношение. Но какая разница - пятьдесят на пятьдесят? шестьдесят на сорок? три к одному? Гигантская доля вины обеих этих женщин в семейном неуюте Блока, а значит и в его довременной кончине неоспорима. И тут очень трудно в последний, может быть, раз не процитировать дневника Марьи Андреевны Бекетовой. В последний же раз восхитившись ее объективностью и мудростью. Тетушкина формула возможного счастья Блоков до завидного безупречна: «КАБЫ АЛЯ БЫЛА ЗДОРОВЕЕ И НЕ ТАК НЕВЕЖЕСТВЕННА, КАБЫ САШУРА БЫЛ МЕНЕЕ ИСКЛЮЧИТЕЛЕН И ЖЕСТОК, А ЛЮБА БЫЛА ЧУТОЧКУ ПОДОБРЕЕ».
И добавить к этим трем «кабы» решительно не чего. А формулу эту тетя Маня вывела за целых пятнадцать лет до смерти Блока - в самый разгар «необъяснихи»...
Александра Андреевна пережила свое возлюбленное чадо на полтора года. Жизнь ее после потери сына была мучительна и продолжалась, разве что, по инерции. До начала 1922-го она переписывала все еще изящным почерком рукописи сына для печати полного собрания сочинений. Эта работа и частые хождения пешком с Пряжки на Смоленское кладбище окончательно подорвали ее и без того не ахти какие уже силы. 6 мая случился удар, после которого она практически потеряла речь. Говорила, но с трудом. И главное - работать больше не могла. Иллюзия незавершенности юдоли разрушилась. Теперь она действительно была обузой для Любы. Которая, кстати, очень трогательно заботилась о ней до самой смерти. Видимо, пытаясь отдать матери запоздавший долг предназначавшейся сыну нежности. В последние недели жизни Александру Андреевну мучила бессонница. Она все время задыхалась, мерзла, грелась у печки. Люба приносила цветы. Старушка радовалась им как ребенок. «Я еще не готова к смерти, недостойна ее», -твердила она. При этом безумно боялась, что переживет Машу и Любу.
В последний день навещавшая ее «докторша» спросила: «Чего Вам сейчас больше всего хочется?» - «На кладбище», -тихо ответила старушка. Немного погодя спросила сестру: «Скоро ли я умру?» - «Теперь уже скоро», - ответила та, поняв, что врать больше ни к чему.
25 февраля 1923 Александра Андреевна тихо отправилась туда, где рассчитывала встретиться со своим «деткой». Чтобы не расставаться с ним теперь уже никогда. Ее похоронили по завету - против могилы сына. В завещании была просьба увековечить на кресте фамилию не только второго, но и первого мужа.
Так и написали - Блок-Кублицкая.
Мистика дат и чисел: через неделю после похорон Блока исполнилось восемнадцать лет со дня их свадьбы, а впереди у Любови Дмитриевны было еще восемнадцать лет вдовства. Известно, что исправлять своей личной жизни она не стала. Любовь Дмитриевна не только не вышла больше замуж, но даже о каких-либо последующих амурных интрижках этой женщины уже никто ничего не слышал. Известно, что, слегка оправившись от перенесенного удара, она имела намерение вернуться на сцену. Но этого не позволили ни внешние обстоятельства, ни тоже уже надорванное сердце. И для одинокой сорокатрехлетней женщины начался период унизительных поисков нового - нет, не места под солнцем -способа существования.
Чуковский вспоминал о встрече с ней в марте 1925-го: «Или она прибедняется, или ей действительно очень худо. Потертая шубенка, не вставленный зуб, стоит у дверей -среди страшной толчеи, предлагает свои переводы с французского. Вдова одного из знаменитейших русских поэтов, «прекрасная дама», дочь Менделеева! Я попытаюсь устроить ей кой-какой заработок, но думаю, что она переводчица плохая».
Три недели спустя: «Звонила мне вдова Блока - в ее голосе слышится отчаяние. Она нуждается катастрофически. Что я могу? Чем помогу?..» (и следующие слова: «Читаю дневник Шевченко, замечательный...» - всё, успокоился). Через год у него же: «. встретил «прекрасную даму» Любовь Дмитриевну Блок. Служит в Госиздате корректоршей, большая, рыхлая, 45-летняя женщина. Вышла на площадку покурить. Глаза узкие. На лоб начесана челка. Калякает с другими корректоршами.
- Любовь Дмитриевна, давно ли вы тут?
- Очень давно.
- Кто вас устроил?
- Рыков написал Луначарскому, Луначарский Гехту, и теперь я свободна от всяких хлопот».
Вы заметили, что даже само словосочетание «прекрасная дама» звучит теперь как ядовитая насмешка? Сослуживцы относились к бывшей Прекрасной не слишком доброжелательно. Многие возмущались ее откровенным непрофессионализмом. Учитывая же, что Блок (позвольте уж мы теперь и Любовь Дмитриевну так немножечко поназываем) не только не скрывала того, что попала на место по протекции, но еще и гордилась этим, коллеги моментально записали ее и в бестактные грубиянки.
Литературовед Дмитрий Максимов рассказывал об их первой встрече с Л. Д. Накачанный соответствующим образом ее товарищами по службе, «в один прекрасный день» он позвонил в дверь квартиры на Пряжке (23 квартиру дома №57 по теперь улице Декабристов) - той, где умер Блок, и где вдова прожила остаток жизни.
- Кто там?
- Можно видеть Любовь Дмитриевну?
- Любови Дмитриевны нет дома, - ответила из-за двери Любовь Дмитриевна и не открыла.
Пришлось побегать в поисках рекомендателя из числа ее близких знакомых. Только тогда Л. Д. согласилась принять писателя.
Зная, что в противоположной части квартиры живет Марья Андреевна Бекетова, Максимов полюбопытствовал, нельзя ли увидеться и с нею, хозяйка отрезала:
- Я с нею в ссоре, и те, кто бывают у меня, не бывают у нее. Отношения с Марьей Андреевной после смерти Блока у Любови Дмитриевны удивительным образом не сложились. Еще в период работы над очерком о жизни знаменитого племянника тетушка жаловалась, что Люба даже портрета своего в книжку не дает: «Хочет остаться в тени. (Помолчав). Такая скромность!».
Гостей, в отличие от той же тети Мани, Любовь Дмитриевна не жаловала. Жила весьма закрыто. Одно время к ней еще наведывалась Евгения Книппович. Но вскоре и между ними пробежала кошка какой-то сиюминутной, но непростительной обиды. И из по-настоящему близких друзей у нее осталась одна Веригина.
Собственно говоря, так и должно было произойти. Прожившей жизнь с ощущением своей необыкновенной яркости, Любови Дмитриевне необходимо было окружение готовых признавать это раньше и убедительнее ее самой. Она была слишком приучена к этому. И не только последними двумя десятилетиями. Помните запущенную в стену чернильницу?..
Обожествленная (Блоком) и крепко приученная (блоковцами) к поклонению одному уже факту ее существования, Любовь Дмитриевна была неизлечимо заражена вирусом элементарного человеческого тщеславия, помноженного на чисто женскую веру в свою уникальность. И этот вирус безжалостно помыкал ею все эти годы. В конце концов, к тому же обязывали и обе ее фамилии.
И теперь этой погрузневшей и растерявшей остатки былой миловидности женщине жестоко не хватало восторженной аудитории. А путь на подмостки был закрыт. А коллеги из корректорского цеха видели в ней всего лишь (а то и - в лучшем случае) равную. В ней - единственном в России человеке, позволявшем себе манипулировать Блоком. Это ли было не попроще? Это ли не было достаточной ценой за ее украденное бабье счастье?
На выработку сколько-то четкого плана дальнейших действий у привыкшей запрягать подолгу Любови Дмитриевны ушло несколько лет. Первым делом стало стремительно убывать давнее окружение. Все неспособные слушать ее с полуоткрытым ртом неминуемо оказывались вне круга общения (тетя Маня, Книппович...). Наконец, круг этот сократился практически до одной Веригиной - такой же, по сути дела, посредственной актрисы, да еще и с нелегендарной фамилией. В конце концов, хитрости окружать себя серостью товарищ Блок научилась в числе прочего у мужа (друзей ближе никаких Чулкова с Е. Ивановым у великого поэта так и не завелось). Но преданной Веригиной было маловато. Нужна была свежая кровь, молодежь, из которой можно было воспитать хотя бы небольшую армию почитателей. А для привлечения молодежи требовалась нива. И такую ниву Любовь Дмитриевна нашла: балет.
История и теория классического танца оказались нишей, до которой у советской власти еще не дошли руки. И Любовь Дмитриевна поняла, что ее час пробил. Она немедленно обложилась всей имеющейся (на главных европейских языках) литературой и со всем так свойственным ей упорством составила вскоре огромную библиотеку по истории балета.
Попутно подружилась с А. Я. Вагановой - уже тогда выдающимся советским хореографом, педагогом и хозяйкой «танцующего войска». Принялась посещать ее занятия, бывать на репетициях. Понемногу сделалась своим человеком в училище (хотя и сидела в классе молчком; очевидцы отмечали, что при Агриппине Яковлевне вообще не принято было рта открывать).
