Эдит Уортон - Век наивности
Мистер и миссис ван дер Лайден не могли остаться глухими к такому призыву и неохотно, но самоотверженно приехали в город, сняли чехлы с мебели и разослали приглашения на два званых обеда и один вечерний прием.
В тот вечер, о котором идет речь, они пригласили Силлертона Джексона, миссис Арчер и Ньюленда с женой сопровождать их в оперу, где первый раз в этом сезоне давали «Фауста». В доме ван дер Лайденов ничто не совершалось без церемоний, и, хотя гостей было всего четверо, трапеза началась ровно в семь часов, с тем чтобы можно было без спешки подать все блюда до того, как джентльмены закурят свои сигары.
Арчер не видел жены со вчерашнего вечера. Он рано уехал в контору, где погрузился во множество незначительных дел. Днем его неожиданно задержал один из старших партнеров, и он добрался до дому так поздно, что Мэй, не дождавшись его, уехала к ван дер Лайденам одна и послала за ним карету.
Теперь, на фоне скайтерклиффских гвоздик и массивного столового серебра, она показалась ему бледной и вялой, но глаза ее блестели и она с преувеличенной живостью участвовала в общем разговоре.
Разговор этот, который вызвал вышеозначенное любимое замечание мистера Силлертона Джексона, завела (не без умысла, как подумал Арчер) сама хозяйка. Банкротство Бофорта, или, вернее, поведение Бофорта после банкротства все еще служило неисчерпаемой темой для этого светского моралиста, и, когда оно было надлежащим образом рассмотрено и осуждено, миссис ван дер Лайден обратила свой проницательный взор на Мэй Арчер.
— До меня дошли слухи, будто карету вашей бабушки Минготт видели у подъезда миссис Бофорт. Возможно ли это, милочка? — Примечательно, что она уже не называла преступницу по имени.
Мэй вспыхнула, и миссис Арчер поспешно вмешалась:
— Если это правда, то я уверена, что миссис Минготт об этом не знала.
— Вы так думаете?.. — миссис ван дер Лайден умолкла, вздохнула и посмотрела на мужа.
— Боюсь, что на этот опрометчивый шаг госпожу Оленскую толкнуло ее доброе сердце, — сказал мистер ван дер Лайден.
— Или пристрастие к эксцентричным людям, — сухо вставила миссис Арчер, невинным взором глядя в глаза сыну.
— Мне не хотелось бы думать так о госпоже Оленской, — сказала миссис ван дер Лайден, а миссис Арчер прошептала: — Ах, дорогая… и это после того, как вы дважды приглашали ее в Скайтерклифф!
Вот тут-то мистер Джексон, воспользовавшись удобным случаем, и ввернул свое любимое замечание.
— При дворе Тюильри, — повторил он, видя, что рзоры всего общества выжидательно устремлены на него, — в некоторых отношениях не придерживались слишком строгих правил, и если бы вы спросили, как Морни[181] добывает свои деньги… или кто платит долги некоторых придворных красавиц…
— Надеюсь, дорогой Силлертон, вы не предлагаете нам следовать их примеру, — сказала миссис Арчер.
— Я никогда ничего не предлагаю, — невозмутимо возразил мистер Джексон. — Однако заграничное воспитание госпожи Оленской могло сделать ее менее разборчивой…
— Ах, — вздохнули обе старшие дамы.
— Но держать карету своей бабушки у подъезда банкрота! — возмутился мистер ван дер Лайден, и Арчер подумал, что он с сожалением — вспоминает о корзинах с гвоздиками, которые посылал в маленький домик на 23-й улице.
— Разумеется, я всегда говорила, что она совсем иначе смотрит на вещи, — подвела итог миссис Арчер.
Лицо Мэй залилось краской. Взглянув через стол на мужа, она поспешно заметила:
— Я уверена, что Эллен действовала из лучших побуждений.
— Неосмотрительные люди нередко действуют из лучших побуждений, — сказала миссис Арчер, словно это обстоятельство едва ли могло служить хотя бы частичным оправданием, а миссис ван дер Лайден пробормотала — Если бы она хоть с кем-нибудь посоветовалась…
— Ах, вот уж этого она никогда не делала! — возразила миссис Арчер.
Тут мистер ван дер Лайден посмотрел на жену, которая слегка наклонила голову в сторону миссис Арчер, и блестящие шлейфы всех трех дам скрылись за дверью, а джентльмены тем временем закурили сигары. В те вечера, когда предстояло ехать в оперу, мистер ван дер Лайден угощал укороченными сигарами, но они были так хороши, что заставляли гостей сожалеть о его непоколебимой пунктуальности.
После первого акта Арчер покинул своих спутников и пошел в клубную ложу. Стоя за спинами многочисленных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов, он принялся рассматривать ту самую картину, которую наблюдал два года назад, в тот вечер, когда впервые встретил графиню Оленскую. У него даже мелькнула надежда, что она снова появится в ложе старой миссис Минготт, но ложа была пуста, и он неподвижно сидел, не сводя с нее глаз, пока не услышал звучное сопрано госпожи Нильсон: «Любит, не любит…»
Арчер повернулся к сцене, где на знакомом фоне гигантских роз и перочисток анютиных глазок все та же высокая блондинка вот-вот готова была пасть жертвой все того же низенького соблазнителя-брюнета.
Оторвавшись от сцены, взор его скользнул к центру подковы, где между двумя старшими дамами сидела Мэй, — точно так же, как в тот памятный вечер, она сидела между миссис Лавел Минготт и своей вновь прибывшей «иностранной кузиной». Как и тогда, она была в белом, а Арчер, который прежде не обратил внимания на ее туалет, теперь узнал белый с голубым атлас и старинные кружева ее подвенечного платья.
По обычаю старого Нью-Йорка, молодые женщины появлялись в этом дорогом уборе еще год или два после свадьбы, и он знал, что его мать хранит свое подвенечное платье в папиросной бумаге, надеясь, что его еще приведется надеть Джейни, хотя бедняжка уже достигла того возраста, когда жемчужно-серый поплин и свадьба без подружек невесты были бы сочтены более «уместными».
Арчеру вдруг пришло в голову, что после возвращения из Европы Мэй редко надевала свой свадебный наряд, и, удивленный тем, что она в нем появилась, он стал невольно сравнивать ее внешность с внешностью девушки, на которую с такими блаженными предчувствиями смотрел два года назад.
Хотя Мэй чуть-чуть пополнела, к чему всегда склонны женщины, сложенные как античные богини, ее спортивная осанка и девически ясное выражение лица остались неизменными, и, если бы не вялость, которую он в последнее время замечал, она была бы точной копией девушки, игравшей букетом ландышей в день помолвки. Это как бы лишний раз взывало к его состраданию: подобная невинность была трогательной, как доверчивое объятие ребенка. Потом он вспомнил о страстном великодушии, которое скрывалось под этим безмятежным спокойствием. Вспомнился ему и понимающий взгляд, которым она встретила его настойчивую просьбу объявить об их помолвке на балу у Бофортов; он услышал голос, произносивший в саду испанской миссии: «Я не могла бы быть счастливой, причинив кому-нибудь боль или обиду», и им овладело неудержимое желание сказать ей правду, воззвать к ее великодушию и умолить ее дать ему свободу, от которой он тогда отказался.
Ньюленд Арчер был сдержанным и уравновешенным молодым человеком. Подчинение законам его маленького мирка стало чуть ли не второй его натурой. Мысль о том, чтобы совершить какой-либо мелодраматический или экстравагантный поступок, к которому мистер ван дер Лайден отнесся бы с неодобрением, а клубная ложа осудила бы как «дурной тон», была ему глубоко противна. Но клубная ложа, мистер ван дер Лайден и все, что так долго окутывало его теплым покровом привычки, вдруг перестало для него существовать. Он прошел по полукруглому коридору в задней части театра и открыл двери в ложу миссис ван дер Лайден так, словно это были ворота в неизвестность.
— M'ama! — торжествующе пропела Маргарита, и сидевшие в ложе удивленно взглянули на Арчера. Своим появлением он нарушил одно из правил их круга, запрещающее входить в ложу во время сольной партии.
Протиснувшись между мистером ван дер Лайденом и Силлертоном Джексоном, он наклонился к жене.
— У меня ужасно разболелась голова. Поедем домой, только никому ничего не говори, хорошо? — шепнул он.
Мэй бросила на него озабоченный взгляд, шепнула что-то матери, которая сочувственно закивала головой, извинилась перед миссис ван дер Лайден и поднялась как раз в ту минуту, когда Маргарита упала в объятия Фауста. Подавая ей манто, Арчер заметил, что старшие дамы обмениваются многозначительными улыбками.
В карете Мэй робко положила ладонь на его руку.
— Как жаль, что ты нездоров. Ты, наверное, опять переутомился в конторе.
— Нет, нет, не в этом дело… Ты не возражаешь, если я открою окно? — сбивчиво бормотал он, опуская стекло со своей стороны. Выглядывая из окна на улицу, он чувствовал, что жена молча смотрит на него внимательным недоуменным взглядом, и не отрывал глаз от проносившихся мимо домов.
