Эптон Синклер - Джимми Хиггинс
Известны ли вам действительные причины пребывания здесь ваших войск? Согласны ли вы сложить свои головы за то, чтобы навязать русскому народу ваши идеи о системе государственного управления? Согласны ли вы, чтобы ваших товарищей подвергали пыткам за то, что они хотели сказать вам, для чего вы здесь?!»
Разумеется, американские «пончики», прочитав прокламацию, пожелали узнать, правда ли то, что в ней написано. И вскоре все заговорили о том, что это правда. Те, у кого сохранилась листовка, которую раздавал Джимми, нашли теперь заинтересованных читателей, и вскоре все солдаты знали ее содержание. Пошли споры, правильно ли использовать американские войска для удушения социальных революций в чужих странах? Эта тема поднималась и на заседаниях конгресса в самой Америке. Сенаторы делали запросы правительству о том, какое оно имело право посылать войска в чужую страну, которой не была объявлена война; другие сенаторы требовали немедленного отзыва оттуда армии. Эти сведения тоже дошли до солдат и еще больше усилили брожение. Не такое уж это приятное место — Архангельск, особенно с приходом зимы; поневоле заворчишь, а тут еще представился отличный повод ворчать!
IV
Командование этой экспедиции все время ощущало в своей деятельности одну серьезную помеху, с какой никогда не сталкивалась, пожалуй, ни одна армия на свете. Верховный главнокомандующий[37], который определял ее политический курс и пытался задавать общий этический тон, то и дело выступал в конгрессе с мятежными поджигательными речами, бросал неожиданные фразы. Все было словно рассчитано на то, чтобы возбуждать в умах солдат опасные мысли, расшатывать дисциплину и деморализовать армию. Президент Вильсон обратился с посланием к одному политическому съезду, заявив, что американские рабочие живут в «экономическом рабстве»; он неоднократно указывал также, что каждый народ имеет право определять свою судьбу и форму государственного управления без иностранного вмешательства. Л в то же время его армия старалась теперь надеть узду на этих русских, которые взбунтовались против «экономического рабства» в своей собственной стране!
Понимаете, армия — это машина, созданная для ведения войны; человек, идущий служить в армию и участвующий в ее делах, очень скоро обретает ее тон, тон безмерного презрения ко всем политическим деятелям, особенно к тем из них, которые произносят речи и пишут письма, то есть к «идеалистам», «мечтателям» и «теоретикам», не понимающим, что мужское дело—это драться в боях и побеждать. Все офицеры старой армии, воспитанники Вест-Пойнта, были выращены в традициях классового господства идо мозга костей пропитаны сознанием, что они являются особой кастой, что-де сам господь бог велел прочим смертным быть у них в подчинении; что же касалось новых офицерских кадров, то подавляющее большинство их происходило из зажиточных семейств и относилось неодобрительно к ораторству и писанию писем по поводу прав человека. У них не вызвал никакого энтузиазма тот факт, что «идеалист» главнокомандующий назначил военным министром пацифиста. Они не стеснялись выражать вслух свое недовольство, и когда этот самый военный министр издал приказ о гуманном обращении с сознательно уклоняющимися от военной службы, основанный на сентиментальности и голой теории, военная машина взяла на себя смелость истолковать этот приказ по-своему и выбросить из него ненужную чепуху. И, разумеется, чем дальше территориально вы находились от ведомства этого министра-миротворца, тем больше выбрасывалось ненужной чепухи, что, собственно, и создало явление, так сильно поразившее беднягу Джимми Хиггинса: политика, изложенная искренними гуманистами и либералами в Вашингтоне, в Архангельске проводилась в жизнь бывшим сыщиком, воспитанным на коррупции и жестокости.
Джимми Хиггинсу было неведомо, что здесь, в Архангельске, американцы получали приказы от английских и французских офицеров, которые не тратили своих душевных сил на пацифизм и нежные чувства и не носились с дурацкими идеалами борьбы за демократию. Так неужели они допустят, чтобы какой-то безвестный, жалкий рабочий-социалист воспрепятствовал их планам мирового господства?! Тоже, видите ли, хочет показать свою власть в противовес их власти в Архангельске, прицепился к каким-то словам президента! Пошел на сговор с предательскими и преступными личностями, пытался отравить умы американских солдат, вызвать среди них бунт! Стратегическая обстановка, в которой очутился сейчас Джимми, по своему значению напоминала ту, в которую он попал, когда остановил целую армию гуннов и одержал победу при Шато-Тьерри. А на этот раз он оказался на коммуникационной линии союзных армий, напавших на Россию, угрожая прорвать эту линию и заставить напавшие армии отступить!
V
В этот момент власти считали важнее, чем когда бы то ни было, выловить всех, кто сочувствовал большевикам, и покончить с их пропагандой. Так как подвешивание Джимми за руки не обеспечило получения желаемых сведений, его посадили в одиночку на хлеб и на воду — еще одно испытание для его души. Впрочем, для души рацион из белой муки и воды, возможно, и не так уж плох, но для кишечника и крови, как очень скоро обнаружил Джимми, он никуда не годится. Человек, который несколько дней сидит на белой муке и воде, начинает страдать либо от прекращения работы кишечника, либо, наоборот, от поносов; в кровь его проникают яды крахмала, нервы дегенерируют, он легко становится жертвой туберкулеза, злокачественного малокровия и других подобных болезней, которые навсегда делают его инвалидом.
Джимми полегчал также водные процедуры по примеру установленного в Ливенвортской тюрьме режима. Арестантам полагалась баня, и некоторые сторожа понимали это как принудительное стояние под ледяным душем из шланга. А так как руки у Джимми были настолько изранены, что он не мог мыться сам, Коннор хватал жесткую щетку, насыпал на нее соль и до крови надирал ему кожу. Джимми увертывался, но шланг настигал его, и если он начинал кричать, сторож направлял струю ему в нос и в рот, и даже когда он падал в изнеможении, его еще десять — пятнадцать минут продолжали поливать холодной водой. За свою жизнь отщепенцу Джимми пришлось испытать по отношению к себе немало жестокости, но она никогда не была такой концентрированной во времени, как теперь. Дух его остался несломленным, но тело сдало, а вслед за ним и рассудок. Он стал жертвой галлюцинаций: кошмары, преследовавшие его во сне, осаждали его теперь и в часы бодрствования; ему начинало казаться, что его пытают, даже тогда, когда он всего-навсего висел на цепи. И вот как-то раз Перкинс, подслушивавший за дверью, услыхал какие-то дикие звериные крики и мычанье, лай и рык. Он подозвал Грэйди и Коннора,— вся тройка стояла и слушала.
— Ей-богу, он помешался! — сказал Грэйди.
— Рехнулся! — сказал Коннор.
— Сбрендил! — сказал Перкинс.
Но тут всех их осенила одна и та же мысль: а может, притворяется? Для посланца Сатаны ничего нет проще, как прикидываться, будто в него вселился бес! Решили подождать, но потом, когда Коннору пришлось зайти в камеру, чтобы посадить Джимми на цепь, он увидел, что тот грызет себе кончики пальцев. Это показалось ему подозрительным. Послали за тюремным врачом, который после короткого осмотра заявил, что у Джимми Хиггинса буйное помешательство. Арестант вообразил себя каким-то хищным зверем, попавшим в капкан, и старался отгрызть себе лапу, чтобы выбраться на свободу. Он скалил зубы на каждого, кто приближался к нему, и чтобы натянуть на него смирительную рубашку, пришлось избить его до обморока.
VI
Только так смог Джимми Хиггинс избавиться, наконец, от своих мучителей. Он уже ничего не помнил о русском еврее Калинкине и не мог бы выдать никакой тайны, даже если бы пожелал. Поэтому его больше не пытают и обращаются с ним хорошо. Его даже сумели убедить, что он выбрался из капкана, поэтому он теперь добрый зверь ползает на четвереньках, ест прямо ртом из жестяной миски, не залезая туда своими изуродованными пальцами. У него бывают мучительные боли в суставах рук, но он от этого не горюет: будучи зверем, он страдает лишь от той боли, которую ощущает в данный момент,— завтрашняя боль его не тревожит. Он уже не принадлежит к тем существам, кто «предвидит и ждет и тоскует о том, чего нет»... Он «славный пес», и когда вы гладите его по голове, он трется о вас и благодарно взвизгивает.
Бедный, помешанный Джимми Хиггинс никогда не причинит уже беспокойства своей родине; но от его друзей и единомышленников, которые знают историю его жизни, общество не отделается так легко. В атмосфере индустриальных беспорядков, угрожающих великой демократии Западного полушария, появятся люди, исполненные отчаянной, неутолимой злобы, и великая демократия Западного полушария будет дивиться их настроениям, не в состоянии понять, чем это вызвано. И эти мятежные сердца продиктуют великой демократии слова ее величайшего демократа, произнесенные как торжественное предостережение в разгар кровопролития и разрушений гражданской войны:
