Собрание сочинений в 9 тт. Том 4 - Уильям Фолкнер
— Осторожней, сэр! Сэм, помоги ему! Вот так! Теперь хорошо. Гляди, как разволновался из-за товарища!
— Кретин! Чертов кретин! — твердил я. Джордж склонился рядом, отжимая спортивные брюки, а Саймон и другой мужчина следили за нами — Саймон с сероватым цветом лица и седыми баками удивительно напоминал старого быка, зимними днями угрюмо и глуповато поглядывающего из-за изгороди; второй, помоложе, с румяным и смышленым лицом, стоял — будто аршин проглотил — в своем негнущемся городском костюме. Коринтия же, сидя на земле, плакала тихо и безнадежно.
— Чертов кретин! Ну и чертов же ты кретин!
— Молодые джентльмены из Оксфорда, — произнес Саймон суровым голосом, в котором звучало отвращение. — Эх, молодые джентльмены из Оксфорда!
— Подумаешь, велика беда, — сказал Джордж. — Мне кажется, ваш шлюз большого ущерба не понес.
Он выпрямился и взглянул на Коринтию.
— Что толку, Цирцея, — сказал он, — проливать слезы над свершившимися предначертаниями судьбы?
Он направился к ней, оставляя за собой мокрый след на утоптанной земле, и, подойдя, взял за руку. Рука охотно подалась навстречу, но сама Коринтия все сидела на земле, глядя на него заплаканными, грустными глазами. Губы ее были приоткрыты, и вся она, проливающая кристальной чистоты слезы, являла зрелище безмолвного отчаяния. Саймон поглядывал на них, сжимая в большом узловатом кулаке багор — он забрал его у второго мужчины, поглощенного сейчас осмотром механизмов; тот, как я уже понял, был брат Коринтии, из Лондона — она нам о нем как-то рассказывала. Ялик теперь стоял в камере, а те двое смотрели на нас из-за стенки шлюза; казалось, что их отсеченные головы безмятежно разгуливают по парапету сами по себе.
— Ну-ка вставай, — сказал Джордж. — Ты себе все платье вымажешь.
— Поднимайся, девчонка, — сказал Саймон все тем же суровым голосом, в котором, однако, не было никакой враждебности, как если бы суровость была для него просто единственным способом передать мысль. Коринтия, не переставая плакать, послушно поднялась и пошла к чистенькому, уютному домику, в котором они жили. Косые лучи солнца освещали домик и нелепую фигуру Джорджа. Он наблюдал за мной.
— Послушай, Дэви, — сказал он, — если бы я не знал тебя лучше, то по выражению твоего лица решил бы, что ты мне завидуешь.
— Завидую? — переспросил я. — Ты просто болван! Идиот несчастный!
Саймон отошел к шлюзу. Две застывшие головы вырастали на глазах, как будто сама земля неуклонно выталкивала их из своих недр; Саймон с багром склонился над водой. Наконец он выпрямился, извлекая из воды на конце багра жалкое подобие некогда великолепной шляпы Джорджа, которую он и протянул ему. Джордж мрачно принял ее.
— Благодарю, — произнес он. Порывшись в карманах, он вручил Саймону монету.
— На ремонт багра, — сказал он. — А может, это и ваш справедливый гнев поубавит, а, Саймон?
Саймон хмыкнул и опять повернулся к шлюзу. А брат все смотрел на нас.
— Вам я особенно признателен, — сказал Джордж. — Надеюсь, мне никогда не придется выручать вас тем же способом. — Врат ответил что-то коротко и серьезно — тихим и приятным голосом. Джордж опять взглянул на меня.
— Ну что, Дэви?
— Я готов. Поехали!
— Вот это дело. А где лодка?
И тут я уставился на него, а он — на меня. И тут он закатился протяжным громким смехом, а две головы все следили за нами из-за каменной — олицетворенное презрение — спины Саймона. Я прямо слышал, как Саймон думает про себя: «Эх, молодые джентльмены из Оксфорда».
— Дэви, ты что, потерял лодку?
— Она привязана немного дальше, сэр, — отозвался вежливый голос с ялика. — Джентльмен вышел из нее, как из кэба, даже не обернувшись.
Послеполуденное июньское солнце ярко било в лицо Джорджу, а меня только ласкало на плече. Он отказался надеть мой свитер. «Погребу немного и согреюсь», — сказал он. Некогда изящная шляпа валялась у его ног.
— Почему ты не выбросишь эту штуку? — спросил я. Продолжая размеренно грести, он взглянул на меня. Солнце било ему прямо в глаза: золотистые блики зрачков рассыпались мгновенными слюдяными искорками.
— Зачем тебе эта шляпа? — сказал я.
— Ты о шляпе? Как я могу расстаться с символом души моей? — Он освободил одно весло, подхватил на него шляпу и, повернувшись, вознес ее над носом лодки, где она повисла непринужденно и изящно. — Символ души моей, извлеченный из глубин…
— То есть выловленный оттуда, где ей и делать было нечего, выуженный служащим, не пожелавшим, чтобы сорили на его рабочем месте.
— Но символику ты все же признаешь, — сказал он. — И то, что в лице этого служащего мою шляпу спасло само государство. Значит, она представляет ценность для Империи. И выбросить ее свыше моих сил. То, что ты спас от смерти или от несчастного случая, всегда будет дорого тебе, Дэви, помни об этом. Впрочем, это тебе само о себе напомнит. Как в таких случаях говорите вы, американцы?
— Мы в таких случаях говорим: треп. Поплыли дальше. Деньги ведь заплачены.
Он посмотрел на меня.
— Ах, вот что… Во всяком случае, это по-американски, правда? Что-то в этом есть.
И снова взялся за весла. Мимо, обгоняя нас, проплывала баржа. Мы отошли в сторону и смотрели, как она, безжизненная, в торжественной неумолимости, проплывала мимо нас, подобно громадному пустому катафалку, влекомая на бечеве широкозадыми лошадьми, которых погонял мальчик, неспешно шагающий позади в заплатанной одежонке и со старым кнутом в руках. Мы пристроились за кормой. С палубы баржи на нас уставилось чье-то неподвижное бессмысленное лицо с погасшей трубкой в зубах.
— Если бы я мог выбирать, — сказал Джордж, — я предпочел бы, чтобы меня вытащил вот этот тип. Только представь себе, как неторопливо взялся бы он за багор и потащил бы меня, даже трубки не вынув изо рта.
— Нужно было получше выбирать место. Хотя, по-моему, тебе грех жаловаться.
— Но Саймон был явно раздражен. Не удивлен, не встревожен, а просто раздражен. Не люблю, когда меня возвращают к жизни раздраженные люди с баграми.
— Сказал бы раньше. Саймон вовсе не был обязан тебя спасать. Он мог бы закрыть ворота, набрать побольше воды, а потом просто спустил бы тебя вместе с водой из своих владений, и пальцем не пошевельнув. Разом бы избавил себя и от лишнего труда и от черной неблагодарности. Только Коринтия и пролила бы слезу.
— Слезы, ха! Вечную нежность — вот что теперь будет чувствовать ко мне Коринтия.
— Если бы ты
