Франц Кафка - Замок
— Как же ты на него клевещешь! — воскликнула Фрида и даже своими маленькими кулачками друг о дружку пристукнула.
— Клевещу? — переспросил К. — Да нет, у меня и в мыслях нет на него клеветать. Вероятно, я к нему несправедлив, что ж, вполне возможно. Хотя говорил я о нем совсем не такие очевидные вещи и толковать их можно по всякому. Но клеветать? Клеветать имело бы для меня только один резон — клеветой побороть твою любовь к нему. Будь в этом нужда и будь клевета подходящее средство для подобной цели, я оклеветал бы его без колебаний. И никто бы меня за это не осудил, ведь он благодаря поддержке своих хозяев имеет такое передо мной преимущество, что мне, кому лишь на свои силы рассчитывать приходится, и поклеветать малость не грех. Это сравнительно безобидное, а в конечном счете и бесполезное средство защиты. Так что побереги свои кулачки. — И К. взял Фриду за руку, которую та попыталась было отнять, но с улыбкой и не слишком уверенно. — Но у меня нет нужды клеветать, — продолжал К., — ведь ты его не любишь, тебе только кажется, и ты мне еще спасибо скажешь, что я тебя от этого наваждения избавил. Видишь ли, если бы кто-то надумал тебя у меня отбить, не силой, а расчетом и хитростью, то лучше, чем через помощников, это и нельзя было осуществить. С виду такие славные, такие ребячливые, веселые, такие беззаботные парни, которых сверху, из самого Замка, как ветром принесло, а заодно вместе с ними и чуток детских воспоминаний, просто диво какая прелесть, особенно когда рядом я, полная всему этому противоположность, вечно бегающий по каким-то своим не вполне понятным тебе делам, которые тебя раздражают, а меня сводят с ненавистными тебе людьми, и что-то от этих людей, хочу я того или нет, на меня перекидывается. Но все это — только злостное, хотя и весьма хитроумное использование изъянов в наших с тобой отношениях. Изъяны в любых отношениях найдутся, а в наших с тобой и подавно, мы же пришли из очень разных миров, и с тех пор, как мы вместе, жизнь каждого из нас пошла совсем новым, неизведанным путем, поэтому мы так не уверены в себе, все для нас слишком ново. Я не о себе говорю, я тут сбоку припека, меня, по сути, с тех пор как ты впервые задержала на мне свой взгляд, только одаривают, а привыкнуть принимать дары не так уж трудно. Зато тебя, не говоря обо всем прочем, оторвали от Кламма, в полной мере понять, что это значит, я не умею, ко некое смутное представление у меня мало-помалу начинает брезжить, ты едва на ногах стоишь, ты себя не помнишь, и пусть я всегда готов был тебя подхватить и поддержать, я, увы, не всегда был рядом, и, даже когда был рядом, мечтания не отпускали тебя ко мне, а иной раз и кое-кто поживее всяких мечтаний, например трактирщица, — короче, бывали времена, когда ты от меня отворачивалась, томясь по чему-то наполовину невнятному, бедная девочка, и в такие минуты достаточно было расставить по направлению твоего взгляда подходящих людей — и все, ты покорялась им, ты подпадала под власть наваждения, будто эти мгновенные видения прошлого, призраки, былые воспоминания, эта, в сущности, ушедшая, все более безвозвратно уходящая былая жизнь — на самом деле твоя нынешняя, взаправдашняя явь. Это заблуждение, Фрида, последняя и, строго говоря, жалкая, ничтожная препона на пути к окончательному соединению наших судеб. Так очнись, возьми себя в руки; даже если ты думала, что помощники присланы Кламмом — это неправда, их направил Галатер, — и даже если вследствие этого заблуждения они тебя так околдовали, что в их грязи, в их непотребстве тебе следы Кламма мерещатся, как иной раз мерещится в навозной куче потерянный некогда бриллиант, хотя, даже и будь он там, его в этой куче ни в жизнь не отыскать, — это всего-навсего обыкновенные парни, вроде слуг на конюшне, только здоровьем не такие крепкие, свежего воздуха глотнут и сразу больны, сразу в постель валятся, впрочем, постель они себе умеют подыскать с лакейской разборчивостью.
Фрида склонила голову ему на плечо, и они молча прошлись по коридору в обнимку.
— Если бы нам, — проговорила Фрида медленно, спокойно, почти нараспев, словно зная, что сейчас, пока голова ее на плече у К., ей еще отмерены короткие минуты покоя, и уж ими-то она хочет насладиться сполна, — если бы нам сразу, в ту самую ночь, насовсем уехать, уж где-то нашлось бы для нас безопасное местечко, и мы бы всегда были вместе, и твоя рука была бы всегда рядом, чтобы мне схватиться; как нужна мне твоя близость, насколько, с тех пор как я узнала тебя, мне без твоей близости одиноко; поверь, твоя близость — это единственное, о чем я грежу, других грез, других мечтаний у меня нету.
Тут из бокового прохода раздался чей-то голос, это был Иеремия, он стоял на нижней ступеньке в одной рубашке, но запахнувшись в платок Фриды. Он стоял там, внизу, — волосы растрепаны, жидкая бородка, как после дождя, вся мокрая, с трудом разлепленные глазенки таращатся с мольбой и укором, смуглые щеки прихвачены румянцем, но дрябло заплыли, голые ноги трясутся от холода так, что длинная бахрома платка зыбко вторит этой дрожи, — ни дать ни взять сбежавший из госпиталя больной, при виде которого первое и единственное побуждение — немедленно уложить доходягу в постель. Фрида так к этому и отнеслась: отстранившись от К., она мигом оказалась внизу. Ее близость, заботливость, с какой она поплотнее закутала на нем платок, поспешность, с какой она тотчас стала теснить его обратно в комнату, похоже, придали больному сил, казалось, только теперь он разглядел К. и узнал его.
— А-а, господин землемер, — протянул он и, задабривая Фриду, которой явно не по душе было продолжение этого разговора, погладил ее по щеке. — Извините, коли помешал. Но мне что-то совсем нездоровится, это ведь простительно. По-моему, у меня жар, мне бы чая выпить да пропотеть хорошенько. Проклятая ограда в школьном саду, вовек ее не забуду, да и сегодня, уже простуженному, всю ночь бегать пришлось. Вот так, ненароком, и жертвуешь здоровьем, причем ради вещей, которые вовсе того не стоят. Но вы, господин землемер, моим присутствием ради бога не смущайтесь, заходите в комнату к нам, проведайте больного, а заодно и Фриде все скажете, что досказать не успели. Когда двое, только-только успев друг к дружке привыкнуть, вдруг расходятся, им, ясное дело, в последнюю минуту столько всего друг другу сказать нужно, что третьему, особенно ежели он в постели лежит и обещанного чая ждет, ни в жизнь этого не понять. Да вы заходите, заходите, я тихо полежу.
— Ну хватит, хватит, — приговаривала Фрида, таща его за руку. — Он в жару весь, сам не знает, что говорит. Но ты, К., не вздумай к нам заходить, прошу тебя. Это комната моя и Иеремии, а вернее, только моя, и я запрещаю тебе в нее заходить. Ты преследуешь меня, ах, К., ну зачем ты меня преследуешь? Никогда, никогда я к тебе не вернусь, меня дрожь пробирает при одной мысли об этом. Иди к своим девкам, они там, сказывали мне, в одних рубашках возле печки к тебе тулятся, а когда за тобой приходят, на людей кидаются. Должно быть, там и есть твой дом, коли тебя так туда тянет. Я, как могла, все время тебя удерживала, без особого, правда, успеха, а все-таки удерживала, но теперь этому конец, ты свободен. Дивная жизнь тебя там ждет, из-за одной тебе, наверно, со слугами иной раз подраться придется, ну а что до второй, то тут ни на небе, ни на земле никого не сыщется, кто у тебя ее оспаривать захочет. Так что благословляю ваш союз заранее. Только не возражай ничего, я знаю, ты все можешь опровергнуть и по-своему повернуть, но в конце концов ничего не опровергнуто, все по-прежнему остается. Представляешь, Иеремия, он опять все опроверг и по-своему повернул! — Фрида и Иеремия понимающе переглянулись и с улыбкой закивали. — Однако, — продолжала Фрида, — допустим даже, он сумел бы все опровергнуть, что бы это дало и какое мне до этого дело? Что там у них творится, это только их касается, их и его. А мое дело за тобой ухаживать, пока ты снова не выздоровеешь и не станешь таким же молодцом, каким был, пока этот К. тебя из-за меня мучить не начал.
— Так вы правда не зайдете, господин землемер? — снова спросил Иеремия, но Фрида, не оглянувшись на К., уже решительно уводила его в комнату. Там, внизу, видна была маленькая дверца, еще ниже, чем двери здесь, в коридоре, так что не только Иеремии, но и Фриде при входе пришлось нагнуться, хотя внутри, похоже, было светло и тепло, какое-то время оттуда еще доносился шепот, вероятно, это Фрида ласково уговаривала Иеремию лечь в постель, потом дверцу прикрыли.
23
Лишь теперь К. заметил, как тихо стало в коридоре, не только здесь, в той его части, где он с Фридой беседовал и где, похоже, находились хозяйственные службы, но и по всей протяженности, где прежде в комнатах царило такое оживление. Выходит, господа наконец-то изволили уснуть. Сам К. тоже очень устал, может, только из-за усталости и Иеремии не сумел надлежащий отпор дать. Может, умнее было как раз на Иеремию равняться, который свою простуду донельзя преувеличивал, — хотя жалкий вид у него вовсе не от простуды, а от рождения, такой вид никаким чаем, никаким отваром не поправишь, — вот и надо было на Иеремию равняться, свою и впрямь нечеловеческую усталость не скрывать, а наоборот, напоказ выставить, прямо здесь, в коридоре, на пол осесть, что само по себе было бы благом, даже вздремнуть слегка, — глядишь, и за ним бы тогда чуток поухаживали. Впрочем, сомнительно, чтобы у него это так удачно вышло, как у Иеремии, который в борьбе за жалость и сострадание наверняка и, должно быть, по праву взял бы верх — как, впрочем, и во всякой другой борьбе, пожалуй. К. до того устал, что подумывал, не зайти ли наудачу в одну из комнат, среди которых наверняка иные пустуют, и не выспаться ли там всласть на пухлой гостиничной кровати. Этим, подумалось ему, он вознаградил бы себя за многое. Вон и питье на сладкий сон приготовлено. На подносе, который Фрида оставила на полу, стоял графинчик с ромом. Не убоявшись трудностей обратного пути, К. взял да и осушил посудину.
