Дом у кладбища - Джозеф Шеридан Ле Фаню
Среди прочих лиц, нежданно-негаданно потревоженных, оказался теперь наш друг капитан Деврё. Ночью он получил письмо. Он вернулся из клуба в обществе маленького Паддока; последний только что выступил там с «блештящей» декламацией из Шекспира и был, как всегда в таких случаях, крайне возбужден, расхваливал своему товарищу (которым, между прочим, по-детски восхищался, не вполне его понимая и от этого уважая еще больше) необычайную глубину, многогранность и драматическое богатство шекспировских пьес и уверял, что мало кто постиг их хотя бы наполовину.
– Мне пришла эта мысль не далее как во вторник – в ту ночь, как ты знаешь, я поблизости от Конуры разрядил пистолет в разбойников из окошка кареты; я тогда возвращался один из театра Смок-Элли. Я подумал, клянусь честью, что, будь у меня твои таланты, дорогой мой Деврё, умей я писать, как ты (а ты умеешь – я знаю), я бы переписал все пьесы Шекспира, строго придерживаясь образца и в то же время так, что их невозможно было бы узнать.
– А, вроде тех ирландских мелодий, что вызывают либо слезы, либо смех в зависимости от того, как их сыграть – медленно или быстро; сравню их еще, дорогой мой Паддок, с рубленой телятиной – повар сделает ее острой или сладкой, как пожелаешь, или с тетей Ребеккой, которая целиком зависит от собственных капризов или чужих подначек, так что иной раз ее просто не узнать, а ведь это все та же тетушка Бекки, – отвечал Деврё, стучась в дверь Айронза.
– Нет, серьезно: переделаешь кое-где старика в юношу, смешной персонаж в грустный или наоборот или женщину в мужчину – и, уверяю тебя, пьеса станет совершенно неузнаваемой, и возникнут такие новые и неожиданные повороты сюжета…
– А, понимаю, клянусь всеми богами, славная идея! Возьмем хотя бы Отелло; завтра – нет, сегодня же за него примусь! Молодого венецианского дворянина, весельчака и редкостного красавца, завораживает рассказами о «каннибалах – то есть дикарях, друг друга поедающих, о людях, которых плечи выше головы»[38], – чернокожая женщина средних лет с несколько грубоватыми чертами лица – Юнона или Дидона; она сманивает его из-под отеческого крова, венчается с ним и увозит, но не на Кипр – надобно проявить оригинальность, – а на остров Стромболи, а в последнем акте можно будет устроить извержение. Там Дидона начинает ревновать нашего героя, притом что он невинен, как Иосиф; и вот слуга укладывает его в постель, а он тем временем жалостно повествует о том, как у отца его был слуга Варварус. А потом, когда все готово и в спальне потушена свеча, входит Дидона, вид ее необычайно суров; она душит венецианца подушкой, не обращая внимания на его крики и жалобные мольбы, и… Клянусь Юпитером, письмо из Бата!
Деврё зажег свечу; взгляд его привлекло лежавшее на столе письмо с большой красной печатью, похожей на глаз, и в его сердце зашевелились недобрые предчувствия.
– Ты разрешишь, любезный Паддок? – спросил Деврё, прежде чем вскрыть печать, ибо в те дни все были педантами в вопросах этикета. Паддок дал дозволение, и капитан прочел письмо.
– Это от моей тетки, – пояснил Деврё и в растерянности уронил письмо; потом перечитал его, немного подумал и спрятал в карман. – Графиня пишет, что мне нужно ехать, Паддок. Она договорилась с генералом об отпуске, и – черт возьми! – делать нечего; ты знаешь, мне нельзя ее сердить. В самом деле, Паддок, мне не хотелось бы сердить ее. Бедная старушка – она была так добра ко мне, никто и не знает, как она была ко мне добра. Так что завтра я уезжаю.
– Но не навсегда же?! – воскликнул вконец расстроенный Паддок.
– Не знаю, дорогой Паддок. Ее планы для меня совершеннейшая загадка. Льюиса, как тебе известно, доктора отправляют в Малагу; честняга Дэн Лофтус – я за него немного похлопотал – отправляется с ним, а старую леди, бедняжку, одолела, надо думать, хандра, и она требует меня к себе – вот и все. Так что, Паддок, нужно бы нам выпить вместе – вдвоем: ты и я – чашу пунша… или чего-нибудь еще… как пожелаешь.
И вот они еще некоторое время посидели, очень развеселились, прониклись дружескими чувствами и – каждый на свой лад – растрогались. Паддок приоткрыл завесу над своей тайной, но благородной страстью к Гертруде Чэттесуорт, Деврё своим приятным печальным тенором пропел одну-две песни (о презрении к фортуне); нимфу, сновавшую вверх-вниз по лестнице с большим чайником в руках, потянуло в объятия Морфея; взбунтовалась миссис Айронз и отказалась наотрез вновь подняться с постели, чтобы снабдить пирующих ромом и лимонами. Паддок изучил циферблат своих часов (с легкой икотой и излишней торжественностью – приходится признать), затратив на это добрых
