Герман Мелвилл - Ому
Один-одинешенек стоял в гавани славный корабль «Левиафан». Мы прыгнули в пирогу и стали грести к нему. Несмотря на то что полдень уже миновал, повсюду стояла тишина; однако, поднявшись на борт, мы увидели нескольких матросов, развалившихся на баке под тентом. Они приняли нас не очень дружелюбно и хотя в общем казались людьми добродушными, напустили на себя, вероятно по случаю нашего прибытия, недовольный вид. Им очень хотелось узнать, не собираемся ли мы наняться на «Левиафан», и, судя по их неблагоприятным отзывам о нем, они, должно быть, стремились по возможности воспрепятствовать этому.
Мы спросили, где остальные члены экипажа; суровый пожилой матрос ответил:
— Команда одного вельбота где-нибудь покоится на дне морском: в прошлое плавание погнались за китом и поминай как звали. Вся штирбортная вахта ночью сбежала, и шкипер на берегу старается их зацапать.
— Что, наниматься притащились, дражайшие, а? — воскликнул маленький курчавый матрос из Бельфаста [так], подходя к нам. — Ах, чтоб вам пусто было, милейшие! Сматывайтесь поскорей; этот чертов шкипер утащит вас обоих в море и спрашивать не станет. Убирайтесь-ка, дорогуши, и держитесь подальше от этого паршивого невольничьего корабля, покуда целы. Они что ни день нас здесь истязают, а в придачу морят голодом. Эй, Дик, дружище, подтащи-ка пирогу этих бедняг, а вы гребите вовсю, ежели вам жизнь дорога.
Но мы не торопились, стремясь подробней выяснить, стоит ли наняться на судно, и в конце концов решили, что останемся ужинать. Никогда мой нож не вонзался в лучшую солонину, чем та, которую мы обнаружили в бачке, принесенном в кубрик. Сухари также были твердые, сухие и хрупкие, как стекло. И того и другого давали вдоволь.
Пока мы находились внизу, старший помощник капитана вызвал кого-то на палубу. Мне понравился его голос. Он говорил о человеке не меньше, чем выражение лица и принадлежал настоящему моряку, а не надсмотрщику.
Да и сам «Левиафан» производил очень приятное впечатление. Подобно всем большим уютным китобойцам, он имел какой-то материнский вид: широкий корпус, сплошные палубы и четыре пузатых вельбота, подвешенные к бортам. Паруса были свободно закреплены на реях, словно висели там уже долгое время и исправно несли свою службу; слабо натянутые ванты небрежно свисали, а что касается бегучего такелажа, то он всегда шел легко, не в пример тому, что мы видели на некоторых «щегольских судах», где его постоянно заедает в шкивах блоков, которые, подобно китайским туфлям, слишком тесны, чтобы ими можно было пользоваться; напротив, здесь снасти скользили плавно, словно им много раз приходилось проделывать свой путь, и они привыкли к нему.
С наступлением вечера мы спустились в нашу пирогу и направились к берегу, совершенно убежденные в том, что славное судно ни в коем случае не заслужило того имени, которое ему дали.[118]
Глава. LXXVII
ШАЙКА БРОДЯГ. МАЛЕНЬКАЯ ЛУ И ДОКТОР
Живя в Партувае, мы как-то повстречались с группой из шести матерых бродяг, совсем недавно пришедших сюда из другой части острова и теперь рыскавших около поселка и гавани.
Несколькими днями раньше они уволились в Папеэте с китобойного судна, на которое шесть месяцев назад поступили на одно плавание, то есть с условием получить расчет при первом заходе в порт. Промысел оказался очень удачным, и все они высадились в Таити, позвякивая долларами в кармане.
Когда им надоело жить на берегу, они на оставшиеся деньги купили в складчину парусную шлюпку, намереваясь посетить некий необитаемый остров; о его богатствах рассказывали баснословные истории. Конечно, им в голову не пришло выйти в море, не запасшись аптечным ящиком, полным бутылками со спиртом, и небольшим бочонком той же жидкости — на случай, если ящик опустеет.
Они пустились в путь, подняв свой собственный флаг и трижды прокричали «Гип-гип-ура!», когда, поставив все паруса, покидали бухту Папеэте, подгоняемые сильным ветром.
Наступил вечер; находясь в приподнятом настроении и не ощущая никакого желания спать, наши путешественники решили пьянствовать всю ночь напролет. Так они и поступили; все перепились, и около полуночи обе мачты рухнули за борт под звуки песни:
«Мы плывем, мы плывемК берегам Барбари…»
К счастью, один из доблестных моряков мог еще стоять на ногах, держась за румпель, а остальным удалось, двигаясь ползком, обрубить тросовые талрепы и таким образом освободиться от свалившихся мачт. Во время этого аврала два матроса преспокойно перешагнули через борт, ошибочно думая, что сходят на какую-то воображаемую пристань, откуда им сподручней будет работать, и отправились прямо ко дну.
А тут разыгрался настоящий ураган; коммодор, несший вахту за рулем, инстинктивно направлял шлюпку по ветру и вел тем самым ее к лежавшему напротив острову Эймео. Шлюпка пересекла пролив, каким-то чудом проскочила в проход между рифами и врезалась в коралловую отмель, где не было сильного волнения. Там она простояла до утра, когда к ней подплыли в своих пирогах туземцы. С помощью островитян шхуну опрокинули набок; убедившись, что днище совершенно разбито, наши искатели приключений продали ее за бесценок вождю округа и отправились пешком по острову, катя перед собой драгоценный бочонок со спиртом. Его содержимое скоро улетучилось, и они явились в Партувай.
На следующий день после встречи с этими людьми мы бродили по соседним рощам, как вдруг увидели несколько групп туземцев, вооруженных неуклюжими ружьями, ржавыми тесаками и причудливыми дубинками. Они колотили по кустам и громко кричали, очевидно стараясь кого-то спугнуть. Они искали чужестранцев; совершив за одну ночь тьму беззаконий, те сочли за благо удрать.
Днем в доме По-По можно было прекрасно отдохнуть, поэтому после прогулок и осмотра достопримечательностей мы возвращались туда и проводили там много времени. Завтракали мы поздно, а обедали в два часа. Иногда мы лежали на устланном папоротником полу, куря и рассказывая анекдоты, которых доктор знал не меньше, чем отставной армейский капитан. А иногда мы как могли болтали с туземцами. Однажды — какая это была радость для нас! — По-По принес три тома романов Смоллетта,[119] обнаруженных в сундуке матроса, который некоторое время назад умер на острове.
Амелия! Перигрин! И ты, герой плутовских похождений, граф Фатом! Как мы обязаны вам!
Не знаю, чтение ли этих романов или жажда сентиментальных развлечений толкнули доктора в это время на попытку завоевать сердце маленькой Лу.
Как я уже говорил, дочь По-По вела себя исключительно холодно и никогда не удостаивала нас своим вниманием. Я часто обращался к ней, изображая на печальном лице глубочайшее и самое сдержанное почтение — но напрасно; она даже не поворачивала своего хорошенького смуглого носика. Ах! все ясно, думал я; она прекрасно знает, что за бесстыжие твари матросы, и не желает иметь с нами никакого дела.
Но мой товарищ так не думал. Он хотел, чтобы холодное сияние бесстрастных глаз Лу разгорелось ярким огнем.
Долговязый Дух повел компанию с изумительным тактом, приступив к делу крайне осторожно и три дня довольствуясь лишь тем, что умильно смотрел на нимфу в течение пяти минут после каждой трапезы. На четвертый день он задал ей какой-то вопрос; на пятый она уронила ореховую скорлупу с мазью, а он поднял и вручил ей; на шестой он подошел и сел в трех ярдах от дивана, на котором она лежала. А в памятное утро седьмого дня он открыл огонь по всем правилам.
Девушка полулежала на устланном папоротником полу, одной рукой подперев щеку, а другой переворачивая страницы таитянской библии. Доктор приблизился.
Основное затруднение, с которым пришлось ему столкнуться, заключалось в том, что он совершенно не знал любовного словаря островитян. Но, говорят, французские графы восхитительно объясняются в любви на ломаном английском языке; ничто не мешало доктору сделать то же на сладкозвучном таитянском. И вот он начал.
— Ах! — сказал он с очаровательной улыбкой, — Ои миконари? Ои читайт библия?
Никакого ответа, ни даже взгляда.
— Ах! Маитаи! Очень корош читайт библия миконари.
Не пошевелившись, Лу стала тихо читать вслух.
— Миконари библия читайт корош маитаи, — снова произнес доктор, изобретательно переставив слова в третий раз.
Но все было бесполезно; Лу не обращала внимания.
В отчаянии доктор умолк; но как было отступить? Он растянулся во всю длину рядом с ней и, набравшись смелости, стал перелистывать страницы.
Лу вздрогнула, чуть-чуть, едва заметно вздрогнула, а затем, зажав что-то в руке, продолжала лежать совершенно неподвижно. Доктор, несколько испугавшись своей собственной дерзости, не знал, что делать дальше. Наконец, он осторожно обнял одной рукой девушку за талию и в то же мгновение с криком вскочил на ноги. Маленькая чертовка вонзила в него колючку, а сама продолжала по-прежнему спокойно лежать, переворачивая страницы и шепотом читая.
