Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
Как-то раз я попросил мою дорогую маму сообщить мне по секрету, собирается ли она подарить мне маленького брата. Она засмеялась и ответила, что нет, так как боится, как бы он не оказался таким же дурным мальчиком, как я. Ответ этот показался мне несерьезным. Между тем тетя Шоссон уехала к себе в Анжер, и я перестал думать о том, что так занимало меня, пока она жила у нас.
Но вот через несколько дней после ее отъезда, — через несколько дней или через несколько месяцев (ибо хронология — это. самое трудное для меня в моем повествовании), — однажды утром к нам пришел завтракать мой крестный — г-н Данкен. День был прекрасный. Воробьи чирикали на крышах. И вдруг я почувствовал непреодолимое желание совершить что-нибудь удивительное, чудесное, что-нибудь такое, что нарушило бы однообразный ход вещей. Средства, которыми я располагал для осуществления такого предприятия, были крайне ограничены. Надеясь разыскать что-нибудь подходящее для этой цели, я отправился на кухню: она дышала жаром плиты, вкусными запахами и была пуста. Перед тем как подавать на стол, Мелани, по своей неизменной привычке, убежала к бакалейщику или к зеленщику за какой-то забытой травкой, крупой или приправой. На плите шипело рагу из зайца. При этом зрелище меня осенило внезапное вдохновение. Повинуясь ему, я снял с огня рагу и спрятал его в шкафу для половых щеток. Эта операция прошла благополучно, если не считать того, что я обжег четыре пальца правой руки, левый локоть и оба колена, ошпарил лицо, испачкал передник, чулки, башмаки и пролил на пол почти весь соус вместе с ломтиками сала и кусочками лука. Затем я немедленно побежал за Ноевым ковчегом, подаренным мне к Новому году, и, высыпав всех зверей, которые в нем были, в красивую медную кастрюлю, поставил ее на плиту, на то место, где прежде стояло рагу из зайца. Это фрикасе с успехом заменяло в моих глазах одно из яств, подававшихся на пиршестве Гаргантюа, о котором мне рассказывали и которое я видел на раскрашенной картинке. Ибо если этот великан насаживал на свою вилку о двух зубьях целых быков, то я готовил кушанье из всех существующих в мире животных, начиная от слона и жирафа и кончая бабочкой и кузнечиком. Я заранее радовался, предвкушая, в каком восторге будет Мелани, когда вместо своего зайца это простодушное создание увидит льва и львицу, осла и ослицу, слона со своей подругой, — словом, всех животных, уцелевших после потопа, не считая Ноя и его семейства, которых я по недосмотру тоже бросил жариться в кастрюлю. Однако события развернулись совершенно иначе. Из кухни, быстро распространяясь по всей квартире, начал доноситься невыносимый чад, совершенно для меня неожиданный, а для других и вовсе непонятный. Матушка, задыхаясь, прибежала на кухню, чтобы выяснить его источник, и застала там старушку Мелани: запыхавшись, все еще держа на сгибе руки корзинку, она снимала с огня кастрюлю, где отвратительно дымились почерневшие останки животных из Ноева ковчега.
— Моя «каструля»! Моя любимая «каструля»! — с глубоким отчаяньем в голосе восклицала Мелани.
Придя на кухню, чтобы насладиться успехом моей выдумки, я вместо этого почувствовал себя совсем удрученным от стыда и раскаянья. И голос мой прозвучал очень неуверенно, когда на вопрос Мелани я ответил, что рагу находится в шкафу для половых щеток.
Мне не сделали ни одного упрека. Отец, бывший бледнее обыкновенного, делал вид, что не замечает меня. Матушка с пылающими щеками украдкой поглядывала на меня, словно ища на моем лице следы преступности или безумия. Но самый плачевный вид был у моего крестного. Уголки его губ, так красиво обрамленные круглыми щеками и жирным подбородком, уныло опустились. А глаза, обычно такие живые, уже не блестели за золотыми очками.
Когда Мелани подала рагу, у нее были красные глаза, а по щекам катились слезы. Не в силах выдержать больше, я выскочил из-за стола, бросился на грудь моей доброй старой подруге, крепко обнял ее и залился слезами.
Она вынула из кармана своего передника клетчатый носовой платок, нежно вытерла мне глаза узловатой, пахнущей петрушкой рукой и, всхлипывая, сказала мне:
— Не плачьте, господин Пьер, не плачьте.
Крестный обратился к матушке.
— У Пьера не злое сердце, — сказал он, — но это единственный ребенок. Он один, он не знает, чем заняться. Отдайте его в пансион: там он будет подчиняться благотворному воздействию дисциплины и сможет играть со своими сверстниками.
Услыхав эти слова, я вспомнил совет, данный маме тетушкой Шоссон, и пожелал иметь брата, чтобы избавиться от пансиона, а также чтобы любить его и быть им любимый.
Я знал, что брат даруется природой, но, не имея понятия об условиях, при которых этот дар преподносится семьям, избранным небом, был убежден, что его может создать лишь та сила, благодаря которой произрастают растения и расцветает жизнь на земле. Во мне жило смутное и глубокое ощущение какой-то таинственной и властной стихии, которая произвела меня на свет, а теперь питала меня, и, еще не зная ее имени, я поклонялся этой Кибеле[210], легко отличая ее творения от самых чудесных созданий человеческих рук. Я готов был поверить, что волшебник способен сотворить человека, который движется, говорит, ест, но никогда не смог бы допустить, будто этот человек сделан из того же вещества, что и настоящие люди. Иначе говоря, я отказался от мысли получить брата по крови и решил попытаться восполнить то, в чем мне отказывала природа, то есть поискать себе приемного брата.
Разумеется, я не знал, что император Адриан, усыновив Антонина Пия, а потом Антонин, усыновив Марка Аврелия, дали миру сорок два года безмятежного счастья[211]. Я даже не подозревал об этом. Однако усыновление казалось мне превосходным обычаем. Я не рассматривал его со строго юридической точки зрения, ибо был совершенным невеждой в области права. Тем не менее этот обряд представлялся мне окутанным известной торжественностью, что нравилось мне, и почему-то я предполагал, что мои родители, усыновляя ребенка, которого бы я к ним привел, очевидно, нарядились бы по-праздничному. Трудность заключалась в том, чтобы найти этого ребенка. Поле моих изысканий было ограничено очень узкими рамками. Я видел мало людей, а в тех семьях, где мне приходилось бывать, навряд ли уступили бы сына без уважительной причины, вроде той, например, которая заставила мать Моисея доверить свое дитя водам Нила[212]. И, разумеется, г-жа Комон ни за что не согласилась бы расстаться с одним из своих близнецов. Я подумал, что, может быть, было бы легче получить ребенка из бедной семьи, и затронул этот вопрос в разговоре с моим другом Мореном, но тот почесал за ухом и ответил, что взять в семью найденыша — дело весьма рискованное и что, кроме того, моим родителям нельзя усыновить ребенка, поскольку у них уже есть сын. Этот мотив, юридическое значение которого ускользнуло от меня, нисколько меня не испугал, и, гуляя с моей няней Мелани в Люксембургском, Тюильрийском и Ботаническом садах, я продолжал поиски приемного брата. Несмотря на запрещение бедной старушки, я заводил знакомство с маленькими мальчиками, которых мы там встречали. Застенчивый, неловкий, тщедушный, я чаще всего получал от них в ответ насмешки и презрение. Или, если мне случалось найти мальчика, такого же застенчивого, как я сам, мы расставались молча, с опущенной головой, с тяжелым сердцем, не сумев выразить друг другу нашу взаимную нежность. В ту пору я убедился, что, не будучи совершенством, я все-таки лучше большинства других людей.
Спустя некоторое время, в один осенний день, сидя в одиночестве в гостиной, я вдруг увидел, как из камина вылезает маленький, черный, как бесенок, савояр. Его появление заинтересовало меня и не особенно испугало.
Таких вот маленьких савояров, чистивших трубы, было довольно много в Париже. В старых домах, вроде нашего, дымоходы прокладывались во всю толщину стены и были достаточно широки, чтобы в них мог пролезть ребенок. Чаще всего работу трубочиста выполняли маленькие савояры. Говорили, что они научились лазить у своих сурков. Но все-таки они прибегали к помощи веревки с узлами. Мальчик, вылезший из нашего камина, весь замазанный сажей, в нахлобученном до ушей колпачке, похожем на фригийский и таком же черном, как он сам, улыбался, показывая ослепительно белые зубы и красные губы, которые он облизывал, чтобы смыть грязь. На плече у него висела веревка и лопаточка, и он казался очень маленьким в своей курточке и коротких штанишках. Он понравился мне, и я спросил, как его зовут. Немного гнусавым, но приятным голосом он ответил, что его зовут Адеодат и что он родился в Жерве, близ Бонвиля.
Я подошел к нему и в порыве дружеского чувства воскликнул:
— Хотите быть моим братом?
На его лице, похожем на маску арлекина, выразилось удивление, глаза округлились, он раскрыл рот до ушей и кивнул головой в знак согласия.
