Окрылённые временем - Артем Веселый
— Мишка, на сколько нам?
— Штук на двести.
— Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-а-а!.
С ревом выкатились на улицу.
Мишка-Ванька, Ванька-Мишка разговорец плели. Ванька в Мишку, Мишка в Ваньку огрызками слов:
— Женюсь на Агашке… Только больно тощая, стерва, мослы одни.
— Валяй, нам не до горячего, только бы ноги корячила.
— Она торговать, я деньги считать.
— В случай чего и стукнуть ее можно, разы-раз и голову под крыло.
— Куды куски, куды милостинки…
— Службу побоку, шляпу на ухо, тросточку в зубы и джаджа-дживала… На башку духов пузырек, под горло собачью радость, лихача за бороду…
— Гуляй, малый…
Собачья радость — галстук. Агашка, у Агашки лавка галантерейная в порту.
6
В железном цвету, в сером грымыхе кораблюшко. В сытом лоске бока. Шеренгами железные груди кают. Углем дышали жадные рты люков. И так, и так заклепками устегано наглухо. Со света дочерна по палубе беготня, крикотня. С ночи до ночи гулковался кораблюха. В широком ветре железные жилы вантов, гиковых — гуууу-юуууу…
Рангоут под железо. Взахлеб-бормотливой болтовне турбин буль-уль-уль-пулькульх: жидкого железа прибой. Дубовым отваром, смолкой хваченная оснастка задором вихревым стремительно вверх, в стороны водопадом, по крыльям мачт хлесть, хлесть. Теплое вымя утра. Кубрик в жарком храпе. Молочный сонный рот хлябло: пця-пця. В стыке губ парная слюна, по разгасившейся щеке слюна: сладок и мертвецки пьян молодой сон. В каждой груди румяное сердце ворковало голубем. А железное кораблево сердце металось в железном бое.
Сигналист выделывал:
Зу-зу-зу-зу-зу-зу-зу-ууу..
Зу-зу-зу-зу-зу-зу-ууу..
Побудка.
По кубрику бежал Федотыч, за ним вахтенный начальник, старшины. Бежали со свистками, с дудками, с криком, ревом, с крепкой моряцкой молитовкой, ровно с крестным ходом:
— Вставать, койки вязать!
— Э-ей, молодчики, поднима-а-айсь!
— Вставать, койки вязать!
Слаще молодого поцелуя утренний сон, не оторвешься. Из-под казенных шинельных одеял лил, бил крепкий дух теплых молодых тел. Недовольные глаза сердито в начальство.
— Счас, сча…
— Разинули хлебалы…
— Рано, чего бузыкать безо время…
В позевотину, в одеяло, в храп. Это те самые разговорчики, которых так не любил старый боцман. И вторым ходом шел Федотыч с шумом, руганью и свирепыми причитаньями. Шутка ли сказать, двенадцать годков боцманил старик, к лаю приохотился, ровно поп к акафистам. От самого последнего салажонка до боцмана на практике всю службу до тонкости произошел. Каждому моряку с одного погляду цену знал. Крик из него волной, а до чего прост да мягок был старик и сказать нельзя. Вторым ходом шел, стегал руганью больнее плети:
— Вставать!
Время в обрез. Вскакивали молодые моряки, почесывались. Койки шнуровали, бросали койки в бортовые гнезда. Пятки градом. В умывальне фырк, харк. Краснобаи рассказывали никогда не виденные сны.
— Кипяток готов?
— Есть!
Котелки, бачки, кружки, сухари ржаные, сахару горсть на целую артель. Только губу в кружку — сигнал на справку.
Чавкать некогда, все бросай, пулей лети наверх. Прав Федотыч: раньше вставать надо. Пятки дробью. Через полминуты на верхней палубе в нитку выстраивались шеренги.
Перекличка гремела устоявшимися за ночь молодыми голосами. Капитан с полуюта отзывал Федотыча от строя и морщился: ругань слышал капитан.
— Воздерживайся, старик, приказ, строго…
— Есть — кратко отвечал боцман в счет дисциплины, а самого мутило. Он долго пыхтел, сопел загогулистой трубкой в смысле несогласия.
— Ну? — опрокидывался на него капитан.
Горячую трубку в карман, руки по форме, в просмолку словам договаривал:
— Декрет декретом, Вихтор Дмитрич, а при нашем положении без крепкого слова никак невозможно… И то сказать, слово не линек, им не зашибешь. Так только, глотку пощекотать…
Капитан в свое время тоже ругаться любил. Сумрачный отвертывался, ломались брови, ломались в злой усмешке сжатые губы. Говорил с откусом капитан, форменная качка в душе, не иначе. Федотыч знал своего хозяина до тонкости, до последнего градуса… Вздрайки ждал…
— Службу забыл, а еще старый боцман!.. Вышибалой тебе быть, а не боцманом военного корабля! Команду распустил! Безобразие! За своих людей ты мне ответишь!
— Есть! — Федотыч мелким мигом смаргивал.
Капитан-то, Виктор Дмитрич, тяжеленько вздохнул, ровно море переплыл, да и давай-давай чесать:
— В строю стоять не умеют. Подтянуть! Первую шеренгу левого борта на два дня оставить без берега! На полубаке вечером песню пели «Нелюдимо наше море» — запретить! Самовольная отлучка с корабля рулевых Маркова и Репина. Неделю без берега и по пяти нарядов! Почему проглядел вахтенный начальник? Расследовать и привлечь! Подробности доложить через полчаса лично. Вчера, после вечерней окатки палубы, плохо протерты колпаки вентиляторов, блеска должного нет. Недо-пусти-мо!.. Виновного наказать по своему усмотрению!
— Есть! — повернулся боцман да ходу: приказ дополнять.
Сам вернул его:
— Постой… Погоди.
Тяжелый, как падающая волна, капитан хлопнул боцмана по плечу, жадно вгляделся в его грубое, простой дубки лицо.
— Относительно ругани ты, боцман, безусловно, прав. У меня у самого язык саднит, а все ж воздерживайся… Да-а.
Капитан вздохнул, вздохнул Федотыч.
— Ничего не попишешь, Вихтор Дмитрич, ба-а-альшущий шторм идет, надо держаться.
— Да, дуют новые ветра. Ничего не попишешь, старик, надо держаться.
Широкой волной, буй-порывами хлестали, ветрили новые веселые ветра.
* * *
Через весь корабль гремела, катилась команда:
— Третьи и седьмые номера, стройся на левых шканцах!
— Шевелись!
— Треть, седьмые номера, на лев шканцы!..
— Подбирай пятки!.
— Треть, седьмые номера…
Бежали боцманы и старшины, начиналась разводка по работам. Солнце на ногах, команда на ногах, команда верхом на корабле. Вперегонышки: швабры, метелки, голики. Плескался песок, опилки. Веселое море опрокидывалось на палубу, заливало кубрик. Глотки котлов отхаркивались корками накипи. Топки фыркали перегаром, зернистой угольной золой. Всхлипывали турбины. Ходили лебедки, опрокидывая кадки шлаку в бортовые горловины.
Крик дождем, руг градом, работа ливнем.
Солнце горячими крыльями билось в мокрую палубу, щекотало грязные пятки, смехом кувыркалось солнце в надраенной до жару медной арматуре и поручнях.
Руки ребячьи, а хваткие, артельные. Глаза — паруса, налитые ветрами.
Глотка у Федотыча о-го-го:
— Давай-давай, живо, ребятишки!.. Бегай!. Брыкин, бего-о-ом!
Глядеть тошно, когда в самую горячку какой-нибудь раззява шагом идет и брюхо распустит, ровно на прогулке. Башку оторвать сукиному сыну, службы не любит.
— Бега-а-ай!
Такое у Федотыча занятие, никому из команды ни минуты покоя не дать, всем дело найти. Гонять и гонять с утра до ночи, чтоб из людского киселя настоящих моряков сделать, на то он и старший боцман. В проворных руках сигналистов плескались разноцветные флажки. В утробе кораблиной молодые моряки под присмотром инструкторов моторы перебирали, знакомились с деталями машин.
По капитанскому мостику бегал старший помощник: маленький, визгливый, цепкий. Брось в тысячную толпу, сразу узнаешь — военный. Выправка, посадка головы, корпус — орел. Привычка кричать с детства осталась, да
