Среди болот и лесов - Якуб Брайцев

Лоб Ходоровича наморщился, и глаза сверкнули по-орлиному. Швец ободрительно улыбнулся ему…

– Брось, мол, не смущайся!

Но не тут-то было! Ходорович поднялся со стула, взял свой картуз, вежливо поклонился хозяйке, кивнул головой направо и налево и ушел, никем не задержанный.

Я махнул, что называется, на все рукой. Опять заиграла музыка и пошли танцы. Часы пробили четыре. Швец поднялся и галантно подошел к Мегере:

– Матушка-хозяюшка! Позвольте поблагодарить вас за хлеб, за соль, за всякое угощение и, в особенности, за увеселение, за музыку и танцы… А теперь не пора ли нам прогулочку совершить и веночки завить?

Мадам Семашко благожелательно взглянула на Швеца:

– Ты у меня догадлив, молодец! Идите, идите в лес на прогулку… по старому нашему обычаю венки завивать… Хе, хе! Барышням первое дело надо идти…

– Анюта! – кликнула мадам Семашко. – Возьмите с собой… в нашей хате на столе… Там я вам все приготовила!

Молодежь стала прощаться и гурьбой выходить во двор. Анюта, Федоров, Швец и я пошли в хозяйскую хату, где на столе нашли две увесистые корзины с яствами и посудой.

– Ну, Федоров, бери вот эту корзину, а я вот эту… А малышу что? – распоряжался Швец.

– А вот скатерть, ножи, вилки, – указала Анюта на белый сверток, лежавший на диване.

Я подхватил сверток, и мы отправились на маевку версты за три от города, в лес.

Швец шел с Надеждой впереди всех. Чиж развернула розовый дамский зонтик.

Я шел вслед за Залесской. У нее тоже был зонтик, голубой.

В третьей паре шла Анюта с Федоровым. Выйдя из калитки, она взглянула кругом и с той поры сделалась как в воду опущенная… Она и теперь, как я заметил, несколько раз оглядывалась назад и разговор у них не клеился. На вопросы своего кавалера она отвечала нехотя и часто невпопад.

– Она, видно, ждет Ходоровича… А черт бы его побрал, куда он девался? – думал я про себя.

– Эй, Швец, не позвать ли нам Сеньку? – крикнул я Швецу, когда мы проходили недалеко от избы Ходоровича.

– Ступай, зови!

Я опрометью бросился через переулок, подбежал к знакомой хате и постучал в окно. Изможденное лицо женщины, матери Ходоровича, высунулось в окно:

– Вам что надо?

– Семена Иваныча, сына вашего! На маевку!

– Он давно ушел и не приходил. Должно ушел с кем-либо на маевку… «Вот те на! – думал я, догоняя свою "кавалькаду". – Но может быть, он там, в лесу, и мы его отыщем!»

Когда я сообщил Швецу о результате своей неудачи и вместе с тем ввернул догадку, что Сеньку мы обязательно разыщем в лесу на маевке, я заметил в Анюте быструю перемену. Она стала словоохотливей, живость появилась во всех ее движениях и бодрость в походке. Как раз на полдороге она опередила своего кавалера и пошла рядом с нами.

– Что это вы, Анна Никитишна, сегодня не веселы? Природа ликует, блестит и благоухает, день на редкость, а вы замкнулись в себе, как будто вас ничего не радует!

Это говорил я и внимательно глядел на Анюту.

– Знаете, – сказала она скороговоркой, – мачеха будет недовольна, что я ушла с вами… Потому… работа!

Я чувствовал, что это неправда, что всему виною Ходорович, поспешно ушедший с бала. О, если бы он был здесь! Ни о какой работе и о мачехе помину бы не было у нашей Анюты…

За форштадтом песчаная дорога, блестя на солнце, вилась по полю и поднималась в гору. Впереди, как темная туча, всю западную часть небосклона закрывал огромный сосновый бор. Казалось, невиданное огромное чудовище залегло на пути и, ощетинясь, притаилось и сторожит свою добычу…

III

С полчаса мы двигались сосновым бором по полузаросшей мелкой травой дороге. Наконец, добрались до широкой долины, по которой, змеясь, сверкала довольно большая речка.

На противоположной стороне долины, ширясь вправо, продолжался такой же сосновый бор, уходивший в далекую необозримую даль… На нашей стороне бор назывался «городской рощей» и принадлежал городу, а на противоположной стороне – богатому помещику.

Мы нашли укромное место на высоком обрыве, покрытом большими кустами орешника и другими кустарниками. С обрыва открывалась замечательная панорама.

В центре долины шаловливо сверкала речка Лобжанка. Она то выбегала на свет, то терялась среди лозняка и травы, и опять выбегала.

Она шла с востока и пропадала на севере в необозримой дали… Укутавшись ковром изумрудной травы, разубранной цветами, и обставив себя высокими обрывистыми берегами, она неслась тихо и спокойно. Ранней весной речка разливалась по всей долине, неся свои быстрые воды, размывала и рушила берега, унося с собой лесное достояние – землю… В бурю лес ревел, грозил речке, но она не обращала на это никакого внимания – мыла и размывала берега, отбирая у леса его собственность – землю, далее валила придвинутые к берегам деревья, унося их с собой в дальние воды Днестра.

Теперь, в состоянии покоя, темная как ночь лесная громада курила к небесам испарениями и тихо шумела при дуновении ветерка.

Вся картина напоминала отдаленное время первобытного человека…

Из долины тянуло тонкой влагой, в лесу пахло смолою, сыростью и гниющей хвоей. Жара умерялась тенями от деревьев. Мы были в веселом, самом лучшем настроении. Швец приказал мне и Федорову натаскать сухого валежника и стеречь провизию, а сам ушел с барышнями по направлению к видневшейся вдали на краю долины деревушке.

– Натаскайте валежника побольше, да чтоб посуше, и берегите корзины… Мы скоро возвратимся… – сказал он улыбаясь.

– Ишь, черт, что-либо удумал! – проворчал почти вслед ему Федоров.

Мы принялись за работу.

Я восхищался лесом, почти каждым деревом, колонной уходившим в лазурное безоблачное небо, находил глазами пестрых дятлов, стучавших в выси деревьев, вслушивался в переливы птичьих голосов, распевавших над головою… Мне страшно хотелось побывать в долине, нарвать цветов, полюбоваться сверкающей вдали речкой и купами молодняка на этой речке… Хотелось искупаться и «нащупать», если придется, раков, которых, говорили, в этой речке много… Но Федорова, по-видимому, ничего не интересовало и не занимало. Он был угрюм, задумчив, почти мрачен.

– Эх, брат, как хорошо нам здесь! – произнес я в восхищении.

– Построим три палатки: тебе, Илюхе и Можею, – буркнул он угрюмо-насмешливо.

– Материалист ты, брат, вот что! – возразил я с негодованием.

– Материалисты в землю смотрят и хлеб едят, а идеалисты – на небо и воздухом питаются, – философским тоном заметил он.

Спорить было некогда. Валежника в лесу было мало, и нам приходилось