Среди болот и лесов - Якуб Брайцев
Вдруг в калитку впорхнула Анюта. Именно не вошла, а впорхнула! Она была разодета в великолепное розовое платье с белыми, как снег, кружевами и бантами. Пышная кончавшаяся розовым бантом коса черных, как крыло ворона, волос спускалась ниже талии.
Красота ее просто ослепила меня.
– Что вы тут делаете? Книжку читаете? Голос был звонкий, чарующий. Казалось, второе солнце озарило бессмертными лучами воскресения – такое было мое впечатление от ее появления, от ее жгучей улыбки, отражавшей зрелый ум и невинность ее чистой молодой души…
– Я, Анна Никитична, читаю Некрасова. Завтра на балу у нас будет Ходорович и я намерен просить его кое-что прочитать из Некрасова. Я очень люблю хорошее чтение, а Ходорович читает… Ай, как он умеет читать!
Я мельком взглянул на Анюту и обмер… Она выпрямилась, как стрела. Так выпрямляются люди, когда им грозит величайшая опасность. Щеки ее мгновенно залила краска… Не румянец, а краска – кровь. Глаза потупились. Яркое смущение выразила вся ее фигура, и едва уловимый вздох вырвался из груди.
– Ах, я позабыла… Надо идти…
Она произнесла это автоматически и шмыгнула обратно в калитку, во двор… Да, да! Шмыгнула, как мышка в норку…
– Эге-ге! – как-то сама собой родилась у меня мысль: этот Ходорович – видеть то я его видел и один раз слышал его чтение, но совершенно не знаю его… Неужели же наша Анюта в него «втюрилась»?
Когда явился Швец, я сказал ему наедине:
– Знаешь что? Наша Анюта влюблена в Ходоровича!
– А тебе кто сказал?! – грозно вытаращил на меня глаза Швец.
– Никто не сказал. Я сам знаю… По глазам видно. Я рассказал про сцену с Анютой в саду.
– Ты молокосос! – закричал на меня сердито Швец и погрозил кулаком. – Суешься, куда не надо. По глазам читает! Шутка! Если ты проврешься кому про это, ей-ей, будет взбучка!
Он круто повернулся и ушел прочь, оставив меня в совершенном недоумении. «У взрослых, должно быть, своя логика. Совсем не такая, как у нас, подростков», – подумал я и понемногу успокоился.
II
День Святого Духа выдался на диво погожий. Природа сверкала зеленью, цветами… Ароматный запах густой волной разносился по городу, заглушая вонь, смрад, чад и все зловредные испарения загрязненной почвы.
В десять часов утра явились музыканты, как их называли, «местный городской частный оркестр». Их было человек восемь – все евреи. Дудки, трубки, скрипки, бубен и флейта. Их поместили в небольшой комнате близ зала, сняли дверь и отверстие завесили ковром, чтобы слышней, чем через дверь, проникали звуки музыки и чтобы танцорам не было видно музыкантов. Такое изолирование последних от публики, по словам мадам Семашко, принято в Польше.
Пришли солдаты: фельдфебель Иванов, блондин лет сорока, выше среднего роста, с усами «кучкой», полным красным лицом, сине-дымчатыми глазами, с рыжими длинными ресницами над ними, густыми рыжеватыми бровями и небольшим синеватым носом. Он был в новеньком мундире и блестящих сапогах.
Его два спутника – унтер-офицеры, тоже недурно одетые, черномазые, оба невысокого роста, но крепкого сложения.
Солдаты перецеловали руку у мадам Семашко и уселись на диване за большим столом, за которым в мягком кресле сидела хозяйка для приема гостей. На ней было палевое платье с какими-то необыкновенными цветами и разводами, как у зебры. На волосах ее был белый кружевной чепчик, делавший лицо прилизанным, невольно наводя на мысль об обезьяне. Но она держалась очень важно и недоступно гордо.
Вслед за солдатами пришел церковный староста, рыжий, гаденький, весь в веснушках, с козлиной бородкой старичок, небольшого роста, одетый в синий казакин и смазные сапоги. На вид ему можно было дать пятьдесят или немного больше лет. Он был вдов, имел в городе несколько домов и считался богатым человеком.
Мадам Семашко встретила его с нескрываемой радостью. Она поднялась с кресла ему навстречу, порукалась и затем привела его за руку к столу и усадила на стул рядом с собой. Все время она старалась занять его любезными разговорами и оказывала ему тончайшее внимание.
Явился Швец с двумя барышнями – воспитанницами городского «благородного» пансиона. Это были две польки: старшая Надежда Чиж и младшая Вера Залесская.
Надежда Чиж стройная среднего роста шатенка, с живым, умным, всегда готовым улыбаться, красивым лицом, с небольшой головой, посаженной на круглые плечи и изящную грудь, с небольшими, слегка пухленькими руками, гибкой талией, одетая в барежевое платье, которое очень шло ей. Она выглядела цветущей здоровьем и той жизнерадостностью, которая больше всего привлекает к себе взоры.
Вера Залесская – блондинка с большими голубыми, как небо, глазами, немного выше ростом Надежды, была очень молода. Ей шел пятнадцатый год. Она была худовата и еще не сформировалась, но в ней заметен был большой ум, сметливость и соображение. Она была одета в голубое платье. Обе барышни кос не носили, но волосы были собраны в пучки и перехвачены сзади изящными бантами.
По старому обычаю, девушки, здороваясь, реверансировали и перецеловались с хозяйкой в губы. Надежда Чиж реверансировала с шиком, по-французски, а Вера Залесская – просто. Затем обе девушки перецеловались с Анютой. Предупредительный Швец усадил девушек на стулья у окна и сам сел рядом с Надеждой Чиж. По взглядам и разговорам, которыми он обменивался со своей соседкой, можно было догадаться, кто у него «другая».
– А может быть, Швец выгадает, если женится на панне Чиж, – подумалось мне, – только как же так, она дворянка, из богатой семьи и неужто выйдет за мужика? Что ей там делать в деревне?
Пока я думал об этом, принесли большой самовар, чайную посуду, печенье, бисквиты, варенье и хозяйка пригласила всех пить чай.
Швец повернул дело как-то так, что я и не опомнился, как сидел рядом с Верой Залесской… Сперва мне было очень неловко, я стеснялся брать варенье, печенье, тем более бисквит… Умная панна Залесская, слегка покосившись на меня, скромно улыбнулась. Потом легким ловким движением повернула ко мне тарелку с бисквитом.
– Берите! – тихо сказала она.
Я взял большой кусок… Чудный бисквит! Я его съел с первым стаканом чая.
За вторым стаканом она взглянула на меня деловито-серьезно и пригласила:
– Не хотите ли еще?
Я замотал головой, как котенок… Мол, не хочу!
