Эдит Уортон - Век наивности
— Она и не могла вернуться… это невозможно! — воскликнул он.
— Ах, мой друг, я всегда знала, что вы на ее стороне, потому я и позвала вас сегодня, и, когда ваша очаровательная жена предложила приехать с вами вместе, я сказала ей: «Нет, милочка, я жажду видеть Ньюленда, и не хочу ни с кем делить радость нашего свидания». Потому _что, друг мой, — она откинула голову, насколько позволяли ей многочисленные подбородки, и посмотрела ему прямо в глаза, — потому что нам с вами еще предстоит бой. Родственники не хотят, чтобы она оставалась здесь, они скажут, что она меня уговорила, потому что я больная и слабая старуха. Я еще не настолько поправилась, чтобы разгромить их всех поодиночке, и вы должны сделать это за меня.
— Я? — пробормотал он.
— Вы. А почему бы и нет? — отрезала она, вперив в него круглые глаза, которые вдруг стали острыми, как перочинные ножички. Рука ее вспорхнула с подлокотника кресла и вцепилась в его руку маленькими бледными ноготками, похожими на когти птицы. — Почему бы и нет?
Под ее проницательным взглядом к Арчеру вернулось самообладание.
— О, они со мной не считаются… я слишком незначителен.
— Но ведь вы партнер Леттерблера. Вы должны действовать через Леттерблера. Конечно, если вы ничего не имеете против, — настаивала она.
— О, дорогая моя, я уверен, что вы справитесь с ними и без моей помощи, но, если она вам потребуется, я готов, — уверил он ее.
— Тогда нам нечего бояться! — вздохнула миссис Минготт и, улыбаясь ему со всем своим старушечьим коварством, добавила, откинувшись на подушки: — Я всегда знала, что вы нас поддержите, недаром, когда они говорят, что долг Эллен возвратиться к мужу, они никогда не ссылаются на вас.
Он слегка поморщился от ее ужасающей проницательности и чуть было не спросил: «А Мэй — на нее они тоже не ссылаются?», но вовремя передумал и вместо этого осведомился:
— А госпожа Оленская? Когда я могу ее увидеть? Старуха фыркнула, прищурилась и изобразила на своем лице нечто игривое.
— Только не сегодня. Пожалуйста, не все сразу. Госпожи Оленской нет дома.
Заметив его разочарование, старуха продолжала:
— Моя детка уехала — уехала в моей карете к Регине Бофорт.
Она умолкла, ожидая, чтобы это сообщение произвело надлежащий эффект.
— Вот до чего она меня уже довела. На второй день после приезда она надела свою лучшую шляпу и не моргнув глазом объявила, что идет навестить Регину Бофорт.
— «Я такой не знаю. Кто это?» — спрашиваю я. «Это ваша внучатая племянница и очень несчастная женщина», — отвечает она. «Она — жена негодяя», — говорю я. «Но ведь и я тоже, а вся моя родня требует, чтоб я к нему вернулась», — говорит она. Это меня окончательно сразило, и я ее отпустила. И вот наконец в один прекрасный день она говорит, что идет проливной дождь и невозможно выйти на улицу, и просит дать ей карету. «Зачем?» — спрашиваю я, а она мне отвечает: «Съездить к кузине Бофорт». К кузине! Тут я посмотрела в окно и вижу, что никакого дождя нет, но я ее поняла и разрешила ей взять карету… В конце концов, Регина — смелая женщина, и она тоже, а я всегда больше всего на свете ценила мужество.
Арчер наклонился и поцеловал маленькую руку, которая все еще лежала на его руке.
— Ну, ну, ну! Хотела бы я знать, чью руку, по-вашему, вы целуете, молодой человек. Надеюсь, что вашей жены, — насмешливо фыркнув, сказала старуха и, когда он встал и направился к двери, крикнула ему вслед — Передайте ей мой поклон, но, пожалуйста, ничего не говорите о нашей беседе.
31
Рассказ старухи Кэтрин ошеломил Арчера. Поспешность, с которой госпожа Оленская приехала из Вашингтона, откликнувшись на зов бабушки, казалась весьма естественной, но что она решилась остаться под кровом миссис Минготт — особенно теперь, когда та почти выздоровела, — объяснить было труднее.
Арчер был убежден, что на решение госпожи Оленской не повлияла перемена в ее финансовых делах. Он точно знал размер скромного денежного содержания, которое муж назначил ей, когда они разъехались. Без помощи бабушки на эти деньги с трудом можно было существовать, во всяком случае, в том смысле, какой вкладывали в это слово Минготты, а теперь, когда Медора Мэнсон, жившая вместе с нею, разорилась, этих жалких грошей едва хватило бы им обеим на одежду и пропитание. И все же Арчер был уверен, что госпожа Оленская приняла предложение бабушки не из корыстных соображений.
Она отличалась беспечной щедростью и порывистой расточительностью людей, привыкших к богатству и равподушных к деньгам, но при этом могла обходиться без многих вещей, которые ее родные считали совершенно необходимыми, и миссис Лавел Минготт с миссис Велланд часто удивлялись, как человек, вкусивший космополитической роскоши в доме графа Оленского, может до такой степени пренебрегать «приличиями». Более того, Арчер знал, что прошло уже несколько месяцев с тех пор, как ей урезали содержание, но за все это время она ни разу не пыталась вновь добиться расположения бабушки. Стало быть, если она переменила свое решение, то, очевидно, по какой-то иной причине.
В поисках этой причины ходить было недалеко. По дороге с парома она сказала ему, что они не должны быть вместе, но говорила она это, спрятав голову у него на груди. Он знал, что в словах ее не было ни кокетства, ни расчета; она пыталась уйти от судьбы, так же, как и он, отчаянно цепляясь за решимость не обманывать тех, кто им доверяет. Но за десять дней, прошедших после ее возвращения в Нью-Йорк, по его молчанию и по тому, что он не пытался ее увидеть, она, быть может, догадалась, что он замышляет решительный шаг, после которого нет возврата. При этом она могла испугаться собственной слабости и почувствовать, что в конце концов лучше согласиться на обычный в подобных обстоятельствах компромисс и пойти по линии наименьшего сопротивления.
Всего лишь час назад, когда Арчер звонил у дверей миссис Минготт, ему казалось, будто путь его совершенно ясен. Он поговорит с госпожою Оленской наедине, а если это ему не удастся, узнает от ее бабушки, когда и каким поездом она возвращается обратно. Он сядет в тот же поезд и поедет с нею в Вашингтон или еще дальше — куда она захочет. Сам он предпочел бы Японию. Как бы то ни было, она тотчас поймет, что он последует за нею хоть на край света. Мэй он оставит письмо, из которого ей станет ясно, что он сжег свои корабли.
Он воображал, что не только способен на отчаянный шаг, но и жаждет его совершить, однако, узнав, что события приняли иной оборот, прежде всего почувствовал облегчение. Теперь же, когда он шел домой от миссис Минготт, будущее казалось ему все более отвратительным. Путь, которым ему предстояло идти, не таил в себе ничего неизвестного и непривычного, но, когда он шел им прежде, он был свободным человеком, не обязанным давать кому-либо отчет в своих поступках, и мог беспечно предаваться игре в предосторожности, увертки, уступки и уловки, каких требует эта роль. Все это вместе взятое называлось «оберегать честь женщины», и изящная словесность вкупе с послеобеденными разговорами старших давно посвятила его во все ее тонкости.
Теперь все дело предстало перед ним в новом свете, а его собственная роль в нем заметно умалилась. Ведь, в сущности, это была та же роль, которую миссис Торли Рашуорт разыгрывала перед любящим и доверчивым мужем и которую он, Арчер, наблюдал с тайным самодовольством — улыбчивая, льстивая, вкрадчивая, опасливая, непрестанная ложь. Ложь днем, ложь ночью, ложь в каждом прикосновении и каждом взгляде, ложь в каждой ласке и в каждой ссоре, ложь в каждом слове и в каждом умолчании.
Да и вообще роль эта была менее трудной и постыдной, когда ее играла жена. По общему молчаливому убеждению, нельзя требовать, чтобы женщина была так же правдива, как мужчина, — будучи существом зависимым, она преуспела в изворотливости, свойственной рабам. К тому же, чтобы ее не судили слишком строго, она всегда может сослаться на настроение или нервы, и даже в самом высоконравственном обществе предметом насмешек всегда был обманутый муж.
Над обманутыми женами в узком мирке Арчера никто не смеялся, а к мужчинам, которые и после женитьбы продолжали вести рассеянный образ жизни, относились с легким презрением. Всякому овощу свое время — и отдавать дань увлечениям молодости разрешалось лишь однажды.
Арчер всегда разделял этот взгляд и в глубине души презирал Леффертса. Но любить Эллен Оленскую вовсе не значило уподобиться Леффертсу — в первый раз в жизни Арчер столкнулся с грозной необходимостью рассматривать индивидуальные особенности частного случая. Эллен Оленская не такая, как все остальные женщины, он не такой, как все остальные мужчины, следовательно, их положение не похоже ни на чье другое и они не подсудны никакому трибуналу, кроме суда собственной совести.
