Джон Голсуорси - В петле
— Я велела Смизер подать полбутылки сладкого шампанского, Эстер. Я думаю, нам нужно выпить за здоровье дорогого Джемса и за здоровье жены Сомса, только пусть это будет наш секрет. Я просто скажу: «Ты знаешь, за что, Эстер», — и мы выпьем. А то как бы Тимоти не стало дурно.
— Пожалуй, это скорее нам с тобой станет дурно, — сказала тётя Эстер. — Но, конечно, всё-таки нужно, ради такого случая.
— Да, — восторженно подхватила тётя Джули, — уж это случай! Ты только представь себе, если у него будет милый маленький мальчик, продолжатель рода! Мне теперь это кажется особенно важным, с тех пор как у Ирэн родился сын. Уинифрид рассказывала, что Джордж называет Джолиона «Трехпалубник», из-за того, что у него три семьи! Джордж такой шутник! И подумать только! Ирэн всё-таки живёт в том доме, который Сомс построил для себя, чтобы жить с ней. Как это, наверно, тяжело бедному Сомсу, а ведь он всегда был такой корректный.
Вечером в постели, взволнованная и слегка разгорячённая шампанским и этим секретным вторым тостом, она лежала, держа открытый молитвенник и устремив глаза в потолок, освещённый жёлтым светом ночника. Малютки! Как это приятно для всех! И она была бы так счастлива увидеть дорогого Сомса счастливым. Но, конечно, он теперь счастлив, что бы там ни говорила Имоджин. У него будет все, чего он желал: богатство, и жена, и дети! И он доживёт до глубокой старости, как его дорогой отец, и забудет и Ирэн и этот ужасный развод. Если бы только ей ещё дожить до того, чтоб купить его деткам их первую лошадку-качалку! Смизер сможет выбрать вместо неё в магазине, красивую, в яблоках. Ах! Как, бывало, Роджер качал её, пока она не падала кувырком! Ах, боже мой! Как давно это было! А было! «В доме отца моего обителей много» (лёгкий скребущий звук донёсся до её слуха), «но это не мыши», — как-то машинально подумала она. Шум усиливался. Ну конечно, мыши! Как нехорошо со стороны Смизер утверждать, что у них нет мышей! Не успеешь и опомниться, как они прогрызут обшивку, и тогда придётся звать плотников. Это такие разрушители! И тётя Джули лежала, медленно водя глазами по потолку, прислушиваясь к этому лёгкому скребущему шуму и ожидая сна, который избавит её от него.
XII. РОЖДЕНИЕ ФОРСАЙТА
Сомс вышел из сада, пересёк лужайку, постоял на тропинке около реки, повернулся и снова пошёл к калитке сада, не замечая, что он двигается. Шум колёс, проскрипевших по аллее, дошёл до его сознания, и он понял, что прошло уже сколько-то времени, как доктор уехал. Что же он, собственно, сказал?
— Вот каково положение, мистер Форсайт. Я могу вполне поручиться за её жизнь, если я сделаю операцию, но ребёнок в этом случае родится мёртвым. Если же я не сделаю операции, ребёнок, по всей вероятности, останется жив, но для матери это большой риск, большой риск. И в том и в другом случае вряд ли она когда-нибудь сможет иметь детей. В том состоянии, в каком она находится, она совершенно очевидно не может решить сама за себя, и мы не можем дожидаться её матери. Так что решать должны вы, и вы должны прийти к какому-нибудь решению, пока я съезжу за всем необходимым. Я вернусь через час.
Решение? Какое решение? И нет времени, чтобы пригласить специалиста! Ни на что уже нет времени!
Шум колёс замер, но Сомс все ещё стоял, прислушиваясь; потом вдруг, заткнув уши обеими руками, он пошёл обратно к реке. Все это случилось так неожиданно, преждевременно, что не было возможности ни принять какие-нибудь меры, ни даже вовремя вызвать её мать. Это её мать должна была бы решать, а она не сможет приехать из Парижа раньше ночи! Если бы он хоть понимал этот докторский жаргон, все эти медицинские подробности так, что мог бы с уверенностью взвесить шансы; но это было для него китайской грамотой; все равно как для непосвящённого человека — юридическая проблема. И, однако, он должен решить! Он отнял руку ото лба, она была влажная от пота, хотя воздух был прохладный. Эти крики, которые доносились из её комнаты! Если он вернётся туда, ему будет только труднее решить. Он должен сохранить спокойствие, невозмутимость. В одном случае, почти наверняка — жизнь его молодой жены и верная смерть ребёнка; и больше детей не будет. В другом — может быть, смерть его жены и почти наверное жизнь ребёнка; и — больше детей не будет. Что же выбрать?.. Последние две недели стояла дождливая погода, река очень поднялась, и в воде вокруг его плавучего домика, стоявшего на канате у пристани, плавало много листьев, опавших во время заморозков. Листья опадают, уходят жизни! Смерть! Решать о смерти! И никого, кто мог бы ему как-нибудь помочь. Жизнь уйдёт и уж не вернётся. Не давайте уходить ничему, что можно удержать; потому что то, что уйдёт, уже невозможно вернуть. Останешься незащищённым, голым, как вот эти деревья, когда они теряют листья, с каждым днём будешь обнажаться все больше и больше, пока сам не зачахнешь и не погибнешь.
Мысль его сделала какой-то внезапный скачок, и он вдруг представил себе, что за этим окном, освещённым солнцем, лежит не Аннет, а Ирэн, в их спальне на Монпелье-сквер, как она могла бы лежать там шестнадцать лет назад. Стал бы он колебаться тогда? Ни секунды! Оперировать, оперировать! Только чтобы спасти её жизнь! Не решение, а просто инстинктивный крик о помощи, хотя он уже и тогда знал, что она его не любит. Но сейчас… А! В его чувстве к Аннет не было ничего всепоглощающего! Часто в эти последние месяцы, особенно с тех пор, как она начала бояться, он удивлялся на себя. Она была своенравна, эгоистична по-своему, как все француженки. Но такая хорошенькая! Как бы она решила сама, захотела бы рискнуть? «Я знаю, что она хочет ребёнка, — подумал он. — Если он родится мёртвый и она больше не сможет иметь детей, она будет страшно огорчена. Никогда больше! Все напрасно! Супружеская жизнь с ней из года в год и без детей! Ничего, что могло бы привязать её! Она слишком молода. Ничего впереди для неё, ничего для меня! Для меня!» Он ударил себя в грудь. Почему он не может думать, не ввязывая в это себя, — отрешиться от себя и подумать, как он должен поступить? Эта мысль сначала уколола его, потом вдруг притупилась, словно натолкнувшись на броню. Отрешиться от себя? Невозможно! Отрешиться, уйти в беззвучное, бесцветное, неосязаемое, незримое пространство! Даже мысль об этом была ужасна, бессмысленна. И, столкнувшись здесь с самой сутью действительности, с основой форсайтского духа, Сомс на минуту успокоился. Когда человек перестаёт существовать, все исчезает — может быть, оно и существует, но для него в этом уже ничего нет!
Он посмотрел на часы. Через полчаса доктор вернётся.
Нужно решать. Если он не согласится на операцию и она умрёт, как он осмелится тогда смотреть в лицо её матери и доктору? Как он решится остаться с глазу на глаз со своей собственной совестью? Ведь это же его ребёнок. Если он выскажется за операцию, он приговорит их обоих к бездетному существованию. А для чего же он ещё женился на ней, как не для того, чтобы иметь законного наследника! И отец — на пороге смерти, ждёт известия!
«Это жестоко, — думал он. — Как это могло случиться, что мне приходится решать такой вопрос? Это жестоко!» Он повернулся и пошёл к дому. Если бы был какой-нибудь простой, мудрый способ решить! Сомс вынул монету и снова положил её обратно. Как бы она ни легла, если бы он загадал на неё, он знал, что не остановится на том, что подскажет ему случай. Он прошёл в столовую, подальше от этой комнаты, откуда доносились стоны. Доктор сказал, что все же есть шанс, что она останется жива. Здесь этот шанс казался более вероятным; здесь не было ни реки с непрерывным течением, ни опадающих листьев; горел камин. Сомс открыл стеклянную дверцу буфета. Обычно он почти не притрагивался к спиртным напиткам, но теперь налил себе виски и выпил не разбавляя, — ему хотелось разогнать кровь по жилам. «Этот Джолион, — подумал он, — у него есть дети, он завладел женщиной, которую я действительно любил, и вот теперь у него сын от неё. А от меня требуют, чтобы я убил своего единственного ребёнка. Аннет не может умереть; это немыслимо. У неё здоровый, сильный организм!»
Он всё ещё стоял в мрачном раздумье у буфета, когда услышал шум подъезжавшего экипажа; тогда он пошёл навстречу доктору. Ему пришлось подождать, так как доктор сразу поднялся наверх, а потом уже сошёл к нему.
— Ну как, доктор?
— Да все в том же положении. Так что же вы, решили?
— Да, — сказал Сомс, — не будем оперировать.
— Не будем? Вы понимаете, это большой риск.
В неподвижном лице Сомса дрогнули только губы.
— Вы говорите, что всё-таки есть шанс?
— Есть, да, но очень небольшой.
— Вы говорите, что если сделать операцию, ребёнок непременно умрёт?
— Да.
— И вы думаете, что у неё ни в коем случае не может быть больше детей?
— Ручаться, конечно, трудно, но едва ли.
— У неё здоровый организм, — сказал Сомс, — рискнём.
