Николай Чебаевский - Если любишь
Самому ему, наоборот, было нестерпимо жарко. Он поспешно стащил с себя пиджак, накинул на Алку.
Вдруг Алка прижалась вся к Максиму, прошептала прерывисто:
— Возьми меня… Возьми…
Не сразу вполне дошло до сознанья парня лихорадочное это предложение. Оглушила неожиданная, полная откровенность. А горячее Алкино дыхание, ее звенящий шепот все больше и больше обдавали его жаром.
— Люблю я тебя!.. И сама не рада, что влюбилась до погибели… Сначала просто хотела голову тебе вскружить, а потом… Все повернулось иначе… Свет не мил без тебя. А с тобой я на всякую беду согласна…
Алка говорила, как в беспамятстве, со страшной поспешностью. Очевидно, ей надо, непременно надо было высказаться, и она, захлебываясь словами, старалась распахнуть перед Максимом всю свою душу.
— Может, ты думаешь — ни совести, ни гордости у меня нет, потому и на шею вешаюсь!.. Привыкла, скажешь, вольничать с парнями… А я не такая… Я только играла, а близко до себя никого не допускала… Ты для меня один на свете… — Алка нашла губы Максима. — Не захочешь — не живи потом со мной… Все равно буду счастлива!..
Максиму нечем стало дышать. Голова у него кружилась. И все, все на свете исчезло куда-то. Не было ни дождя, ни свиста ветра над скалой, ни мыслей о том, как и почему они здесь оказались. Ясное сознание, волю, память — все на какое-то время будто начисто отшибло. Были только Алкины жаркие губы, ее прерывистое дыхание, ее сумасшедшая, безоглядная любовь…
Не помня себя, Максим обнял девушку за плечи, прижал ее к своей груди. Алка сразу вся обмякла, ноги у нее подогнулись…
А когда случилось непоправимое, она самозабвенно сказала:
— Любимый мой!! Клянусь тебе — никто не любил и не полюбит тебя, как я!..
Но тут Алка почувствовала, как застыли, будто обескровились губы парня.
«Вспомнил Ланьку», — с болью отстранилась она от Максима. Через секунду опять, еще более страстно принялась целовать его. Максим не сопротивлялся и не отзывался на ее поцелуи.
Тогда Алка в отчаянии решилась бросить на чашу весов последний груз.
— Все равно ты мой, мой, по совести! Ланька сама отдала тебя мне!
— Как это… отдала? — спросил Максим глухо и трудно, словно из-под земли.
— А так. Поняла, что я люблю тебя больше, чем она.
— Вранье!
— Никакое не вранье. Сама мне сказала: не больно и дорог — бери.
— Так и сказала?
— Так и сказала! Возьмешь, говорит, — бери, не шибко и дорог.
Алка рассчитывала: теперь-то уж Максима проймет. Кого же не оскорбит, если тебя уступают другому, словно вещь, даже не жалея при этом. И насколько же сильнее, самоотверженнее должна показаться в этом свете ее любовь. Ведь Ланьке он обещал, конечно, верность вечную, а она не требует от него ничего!
«Ну и черт с ней, я тогда свободен!» — таких примерно слов ждала она от Максима. Тогда она бы добавила: «Лучше любовь без обязательств, чем обязательства без любви». Но Максим ничего не сказал, лишь горько вздохнул.
— Не веришь? — схватила его Алка за плечи. Потом клятвенно воскликнула: — На волосок не привираю.
Максим понимал: ни в чем не лукавит перед ним Алка. Она любит его бескорыстно, и Ланя когда-то сказала ей именно так.
Но он-то каков?..
«Возьмешь — бери!» Алке эти слова, возможно, облегчали совесть. А ему? Они же значили: если он и в самом деле теленок, которого можно, приласкав, увести за собой, то и дорожить таким нечего.
Максим сел, сжал голову руками, застонал, как от зубной боли. Алка напряженно ждала, как все обернется дальше. Она сознавала, что многое поломала в душе парня, что нелегко ему опомниться, не вдруг соберешься и выкинешь вон такой «обломочек», как верность Лане. Но чувства торжества у Алки не было, хотя теперь она больше, чем раньше, верила: сумеет окончательно привязать Максима к себе.
Главным сейчас для Алки оказалось почему-то другое. Она вдруг не без испуга поняла: все зависит от того, как он, Максим, станет держаться дальше. Он мог подняться, пойти домой молча, всем своим мужским достоинством подчеркивая: «Что случилось, то случилось, все останется между нами». И она послушно отправилась бы за ним. Веди куда хочешь, делай с ней что хочешь!
Он мог с нарочитой развязностью прямо сказать ей: «А на свадьбу все-таки не надейся!» В ответ она, конечно, дала бы ему пощечину. Но винила бы все-таки только себя, а не его.
Наконец, проявляя душевную деликатность, он мог бы на прощание бережно обнять ее, осторожно поцеловать и мягко попросить: «Прости, пожалуйста».
Тогда она, наверное, разревелась бы навзрыд, но осталась счастливой даже в том случае, если бы он никогда больше не подошел к ней, а бесповоротно связал свою судьбу с Ланькой. Любя его, навсегда сохранила бы она в душе теплое чувство благодарности к нему.
Но теперь, когда он открыто маялся совестью, стонал, Алке было противно сидеть рядом с ним. Ей претили такие «переживания». Это было не по-мужски.
Она отодвинулась от Максима, прижалась спиной к скале. Холодный камень и нервное возбуждение вызвали дрожь во всем теле. Она вскочила на ноги, хотела броситься прочь. Но что-то удержало ее, заставило опять прижаться к скале. Неровный выступ, какой-то каменный шип больно уперся ей под лопатку, напротив сердца. Алка, однако, не отстранилась, а еще крепче прижалась к нему, словно стараясь вытеснить горячую сердечную боль этой вот каменной холодной болью.
Она стояла так до тех пор, пока Максим не спросил ее с безнадежностью.
— Что же теперь делать?
Тогда Алка, вытянувшись в струнку, в упор посмотрела на Максима, так, что глаза ее засверкали в темноте. Гнев и отчаяние душили ее, не давали сказать ни слова. Наконец Алка передохнула, крикнула с презрением:
— Слюнтяй ты! Тряпка! Теленок подсосный! У-у!.. Ненавижу-у!!! — И, круто повернувшись, очертя голову бросилась к реке.
А до реки было всего метров десять-пятнадцать. И Максиму явственно послышалось, как плеснулась вода.
Уже на рассвете, вконец измученный, насквозь промокший, пришел Максим в Дымелку. Не домой он направился, чтобы обсушиться, переодеться, а прежде всего завернул к Репкиным.
Из плетенушки доносился звон подойника. Максим залез на прясло, посидел на нем, прислушиваясь, присматриваясь: не Алка ли доит корову? Нет, доила Алкина мать.
Тогда парень осторожно, словно его могли ударить, подошел к входу в плетенушку, спросил опасливо:
— Здравствуйте, Петровна, скажите, пожалуйста, Алка дома?
Корова испугалась чужого человека, внезапно заслонившего дверь, шарахнулась и опрокинула подойник.
— Таскает нелегкая кого-то ни свет ни заря! — принялась браниться Петровна. — Оставил, нечистый дух, теленка без молока. А вчерашним напоишь — поносить начнет…
— Алла спит? — снова спросил Максим.
— Спит!.. Почем я знаю, то ли спит, то ли всю ночь на комбайне. Впряглась, дура, чуть не сутками из хомута не вылазит… Говорит, не хочу слабее других показать себя. Только чего там, знамо же, перед кем бьется… — Тут Петровна разглядела, кто стоит в проеме дверей. И гнев ее мгновенно сменился милостью.
— Батюшки, страшилище какое! Мокрый, ровно лягушка, в грязи и глине с головы до ног… Где ж ты так, соколик, ухлюстался? — затараторила она с ласковой грубоватостью. — И чего ж ты меня об Алке спрашиваешь? Нешто она не с тобой работала?
— Со мной. Но…
— Куда ж тогда она могла подеваться? — забеспокоилась, наконец, Петровна. — Погоди чуток, отца растолкаю. Может, он знает. Старый во всем ей потакает, она меньше перед ним скрытничает.
Ждать Максим не стал. Едва Петровна скрылась в сенках, он перемахнул через городьбу на улицу. Снова пошел прочь от деревни, не заглянув даже домой. Нечего ему было делать в Дымелке, не мог он сейчас показаться на глаза матери. Мать, конечно, сразу заметит его состояние. Пусть и не спросит ничего, все равно станет ждать объяснения, что случилось. А что он мог объяснить?
Весь остаток ночи после того, как Алка побежала опрометью к речке, Максим метался по берегу. Сначала у него просто все оборвалось в душе от мысли, что Алка, бесшабашная Алка, с отчаяния покончила с собой. И страх погнал его прочь от этого места. Но, опомнившись немного, он вернулся к реке. Он готов был нырнуть за Алкой, вытащить ее, отвадиться, если бы она уже захлебнулась. И он бросился бы в воду, заметь хоть неясные круги, которые разбегались бы на реке под скалой.
Но в темноте, да еще в дождь, ничего нельзя было разглядеть. Даже край берега трудно было отличить от воды.
Вдруг Максиму почудился приглушенный плач… Нет, не плач, а вроде кто-то всхлипнул и сразу же зажал себе рот рукой.
— Алла!.. — закричал Максим, рванувшись на звук.
— Не дури, пожалуйста, пойдем домой…
В кустах, где послышался ему плач, он никого не нашел. Но стоило ему выйти на тропку, как опять показалось: там кто-то всхлипывает. Значит, Алка нарочно затаилась! Плюнуть бы и отправиться домой, раз так. Небось, жутко сделается одной, перестанет прятаться, живо догонит… Но… Кто может поручиться, что выкинет Алка, с ее характером. Сейчас затаилась, видеть его не хочет, а уйдет он — вдруг сгоряча да назло ему кинется в реку?
