Томас Хьюз - Школьные годы Тома Брауна

Для него оказалось полнейшей неожиданностью обнаружить, что, помимо обучения шестого класса, руководства и управления всей школой, редактирования классиков и написания научных трудов великий директор находил время для того, чтобы следить за школьной карьерой его, Тома Брауна, и его друзей, и, без сомнения, ещё пятидесяти учеников одновременно; и при этом никогда не показывал вида, что вообще думает об отдельно взятых учениках.

Однако с этого момента победа Доктора над Томом Брауном стала абсолютной. Он полностью капитулировал, и вражеские войска прошли через него в полном составе — кавалерия, инфантерия, артиллерия, обоз и маркитанты. На это потребовалось восемь долгих лет, но теперь это было сделано, и он окончательно и бесповоротно поверил в Доктора. Если бы он вернулся теперь в школу, и в начале следующего полугодия Доктор объявил бы об упразднении системы фагов, или футбола, или субботнего полувыходного, или ещё каких-нибудь особо почитаемых школьных традиций и обычаев, или даже всех их сразу, — Том безоговорочно поддержал бы это со слепой верой в Доктора. Поэтому, с сожалением распрощавшись со своим наставником, от которого он получил два прекрасно переплетённых тома проповедей Доктора в качестве прощального подарка, он отправился в Школьный корпус таким почитателем героев, что сам Томас Карлайл был бы доволен.[167]

Там он обнаружил команду, которая бурно веселилась после ужина, — Джек Рэгглз во всё горло орал шуточные песни и демонстрировал свою силу. Тома приветствовал хор голосов, в котором упрёки по поводу его отсутствия смешивались с радостью по поводу его появления. Вскоре он проникся духом происходящего и развеселился не хуже остальных, а в десять часов его пронесли вокруг внутреннего двора на одной из скамеек из холла, распевая «Потому что он славный малый»,[168] а старый Томас стоял и с умилением смотрел на это, и другие слуги из Школьного корпуса тоже.

На следующее утро после завтрака он расплатился по всем счетам, обошёл всех лавочников, с которыми имел дело, и других своих знакомых, и сердечно попрощался со всеми, а в двенадцать часов дня был уже в поезде на пути в Лондон. Он больше не был школьником, и мысли его делились между почитанием героев, искренними сожалениями по поводу того долгого этапа его жизни, который исчезал сейчас из виду позади, и надеждами и решениями для нового этапа, в который он вступал со всей уверенностью молодого путешественника.

Глава IX Finis[169]

Мой странный друг, мой друг навечно,Сильней люблю и понимаю,Весь мир тобой я наполняю,Хоть между нами бесконечность.

Паромная переправа в Кайл Ри, современный вид

Так он и лежал, воплощение непринуждённой, праздной и не заботящейся о завтрашнем дне молодой Англии, и, по его собственному выражению, «расширял свой кругозор» путём прочтения еженедельника двухнедельной давности, испачканного табачным пеплом и круглыми отметинами от стаканов с пуншем. Это наследство, оставшееся от последнего путешественника, он обнаружил в кухне маленькой гостиницы и, будучи молодым человеком общительного склада, тут же начал делиться его содержанием с рыбаками.

— Какой шум они поднимают из-за этих несчастных хлебных законов![172] Три, не то четыре колонки сплошных скользящих шкал и постоянных тарифов. Чёрт бы побрал этот табак, вечно он кончается… А вот кое-что поинтересней: великолепный матч Кент — Англия, Браун! Кент опередил соперников на три викета. Феликс сделал пятьдесят шесть пробежек, и его так и не вывели из игры!

Том, сосредоточившийся на рыбе, которая клевала уже дважды, ответил лишь невнятным хмыканьем.

— Есть что-нибудь о Гудвуде?[173] — крикнул третий из их компании.

— Рори-о-Мор уже вытянут.[174] Жеребец Мотылёк не побежит, — крикнул в ответ студент.

— Вот оно, моё везенье, — проворчал спрашивавший, выдёргивая свою наживку из воды и снова забрасывая с тяжёлым глухим плеском, который спугнул рыбу Тома.

— Слушай, ты не можешь забрасывать потише? Мы же тут не дельфинов ловим, — крикнул ему Том через ручей.

— Эй, Браун! Тут и для тебя кое-что есть, — крикнул читавший в следующее мгновение. — Твой старый директор, Арнольд из Рагби, умер.

Рука Тома остановилась на половине броска, и леска вместе с наживкой, всё больше и больше запутываясь, стала наматываться на удилище. В тот момент его можно было сбить с ног прикосновением пёрышка. К счастью, товарищи не обращали на него никакого внимания, и, сделав над собой усилие, он стал механически распутывать свою леску. Он чувствовал, что в моральном и интеллектуальном плане у него выбили почву из-под ног, как будто он потерял точку опоры в незримом мире. Кроме того, его глубокая преданность и любовь к своему старому руководителю делала потрясение ещё больнее. Это была первая большая потеря в его жизни, первая брешь, которую ангел смерти проделал в его кругу, и он чувствовал себя беспомощным, сломленным и опустошённым. Ну что ж, возможно, это было и к лучшему. Его, как и многих других в подобных обстоятельствах, такая потеря научила тому, что для человеческой души не может служить опорой другой человек, каким бы хорошим, сильным и мудрым он ни был; и что Тот Единственный, на кого мы можем опереться, отнимает у нас все другие опоры по-своему мудро и милосердно до тех пор, пока не останется ничего, кроме Него Самого, Скалы Веков, единственной твёрдой опоры для любой души человеческой.

Пока он устало трудился, распутывая леску, ему пришло в голову, что, может быть, это просто враньё, обычная газетная утка, — и он подошёл к распростёртому на вереске курильщику.

— Дай посмотреть газету, — сказал он.

— Там больше ничего нет, — ответил тот, безразлично протягивая ему её. — Эй, Браун! Что с тобой, старина? Тебе нехорошо?

— Где это? — сказал Том, листая страницы дрожащими руками. Всё плыло у него перед глазами, читать он не мог.

— Что? Что ты ищешь? — спросил его приятель, вскакивая на ноги и заглядывая ему через плечо.

— То, про Арнольда, — сказал Том.

— Вот здесь, — сказал тот, показывая пальцем абзац. Том перечитал его несколько раз. Сообщение было кратким, но ошибки быть не могло.

— Спасибо, — сказал он, бросая газету. — Я пойду пройдусь. Вы с Гербертом не ждите меня ужинать.

И он пошёл через вересковую пустошь, которая начиналась сразу за домом. Ему хотелось побыть одному и справиться с горем в одиночестве, если это возможно.

Его друг смотрел ему вслед удивлённо и сочувственно и, выбив из трубки золу, пошёл к Герберту. Перекинувшись несколькими словами, они направились к дому.

— Боюсь, эта чёртова газета испортила Брауну всё путешествие.

— Странно, что он так привязан к своему бывшему директору, — сказал Герберт.

При этом оба они закончили публичные школы.

Несмотря на слова Тома, они подождали его с ужином, и, когда через полчаса он появился, всё было готово. Но он не мог поддерживать их весёлый разговор, и вскоре компания погрузилась в молчание, несмотря на усилия всех троих. Том решил для себя только одно — что больше оставаться в Шотландии он не может. Его неудержимо влекло сначала в Рагби, а потом домой, и вскоре он сообщил о своём решении остальным. У них хватило такта не возражать.

По дороге в город он чувствовал странное смущение; ему не хотелось, чтобы его видели, и он пробирался закоулками, — почему, он и сам не знал, но делал так, как подсказывал ему инстинкт. У школьных ворот он остановился, как будто на что-то налетел: во внутреннем дворе не было ни души, всё было пустынно, тихо и печально. Сделав над собой ещё одно усилие, он прошёл через двор в служебные помещения Школьного корпуса.

Маленькая заведующая хозяйством в глубоком трауре была у себя. Он пожал ей руку, попытался завязать разговор, но вместо этого стал нервно ходить по комнате. Очевидно, оба они думали об одном и том же, но он никак не мог заставить себя заговорить об этом.

— Где можно найти Томаса? — сказал он в отчаянии, наконец.

— Думаю, в столовой для слуг, сэр. А вы разве ничего не съедите? — разочарованно спросила она.

— Нет, спасибо, — сказал он и пошёл на поиски старого служителя, который сидел у себя в каморке, как в старые времена, пытаясь разобрать свои иероглифы.

Он взглянул на него сквозь очки, а Том схватил его руку и крепко сжал её.

— Вижу, вы уже знаете, сэр, — сказал он.

Том кивнул, сел на скамейку, на которой чистили обувь, и старик рассказал ему всю историю, то и дело вытирая очки и буквально источая простую, безыскусную, честную печаль.