Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха

В словах графини прозвучала глухая угроза, но сразу же она и замолчала. Достаточно было взглянуть на художника, и становилось ясно, что о любви и речи не может быть; весь вид Мариано свидетельствовал, что плоть его успокоилась, что он не испытывает ни страстей, ни желаний. Может, он отталкивает ее, повинуясь какой-то мимолетной прихоти, возможно, у него не все хорошо с головой. Ободренная таким предположением, Конча забыла о своем гневе, забыла обо всем и заговорила с ним ласково и нежно; в ее жарких, полных любви словах зазвучали материнские нотки.

Реновалес не успел опомниться, как она уже придвинулась к нему, обхватила его руками за шею и прекрасного погрузила пальцы в растрепанную шевелюру художника.

Она не гордая; мужчины поклоняются ей, но свое сердце и тело, всю себя она отдает своему художнику, отдает вот этому неблагодарному, что так мало заслуживает ее любви, который доставил ей столько неприятностей — а она постарела от горя... Охваченная внезапным приступом нежности, Конча целовала его в лоб, целомудренно и ласково. Бедный! Столько работает! Переутомляется, волнуется — ну зачем ему столько картин? Он должен забросить свои кисти и просто жить, любить ее, радоваться счастью — пусть отдохнет этот лоб, что всегда нахмуренный, всегда изрезан подвижными морщинами, словно занавес, за которым скрывается другой мир.

— Дай я поцелую твой любимы лоб, чтобы замолчали и уснули призраки, живущие у тебя в голове.

И снова, и снова нежно чмокала, «любимый лоб», выпуклый и неровный, как горное плато, покрытое застывшей вулканической лавой.

Ее ласковый, наигранно шепелявый, как у ребенка, голос долго-долго мурлыкал в тишине мастерской. Она ревнует его к живописи, отобравшей разум у ее бедного мальчика. В один прекрасный день, знаменитый маэстро, ваша Конча подожжет мастерскую со всеми картинами. Она прижимала его, делала вид, что хочет посадить себе на колени и убаюкать, как ребенка.

— Ну-ка, дон Марианито, засмейтесь мне, своей Кончите... засмейтесь, негодник!.. Засмейся, а то ударю!

Художник смеялся, но смех его был натянут; эти детские шалости, когда-то такие для него приятные, теперь лишь утомляли его, и он только и думал, как бы отодвинуться от нее. Оставался невосприимчивым к ее рукам и устам; это живое тело, что так горячо льнуло к нему, не возбуждало в нем никакого волнения. Неужели действительно он когда-то любил эту женщину, ради нее совершил страшный и непоправимый грех, из-за которого обречен вечно тянуть за собой цепь покаяния!.. Какие неожиданности готовит нам жизнь!..

Равнодушие художника наконец передалась и графине. Казалось, она проснулась от заблуждения, в которое сама себя завела. Отодвинулась от любовника, пристально посмотрела на него, и в ее глазах снова вспыхнула гордость.

— Скажи, что любишь меня! Скажи немедленно! Я так хочу!

Но напрасно повышала она голос, напрасно пыталась говорить властно и категорически; бесполезно заглядывала Реновалесу в глаза, будто стремилась заглянуть ему в душу. Художник вяло улыбался, бормотал уклончивые слова, но ее требованиям не покорялся.

— Скажи мне это, нет, прокричи, чтобы я услышала... Скажи, что любишь меня. Назови меня Фриной, как тогда, когда ты стоял передо мной на коленях, целуя меня всю.

Реновалес не сказал. Казалось, ему стало стыдно вспоминать о том случае, и он опустил голову, чтобы не видеть Кончи.

Графиня вскочила в приступе нервной ярости. Вне себя от гнева, стала посреди мастерской и заломила руки. Ее нижняя губа дрожала, глаза метали зеленый огонь, ей хотелось что-то сокрушить, упасть на пол и забиться в судорогах. А может, бросить на пол ближайшую арабскую амфору? Или вцепиться ногтями в эту поникшую голову? Ничтожество! И она еще любила этого неблагодарного! Любит даже теперь, словно прикована к нему самолюбием и привычкой!..

— Скажи, что любишь меня! — крикнула она. — Скажи немедленно!.. Ну же!..

Ответа не было. Молчание становилось обременительным. Графиня снова подумала, что художник влюбился в другую женщину. Но кто она? Как это узнать? Женский инстинкт подсказал ей, что надо обернуться и взглянуть в открытую дверь. Сквозь нее она увидела смежную мастерскую, а за ней — последнюю, что и была той мастерской, где работал художник. Повинуясь велению таинственной интуиции, графиня бросилась туда. Соперница там!.. Позади слышались торопливые шаги маэстро. Увидев, как она сорвалась с места, он очнулся от своего мрачного забвения и почти побежал за ней, охваченный ужасом. Конча почувствовала, что сейчас узнает правду; жестокую истину, которая встанет перед ней во всей неумолимости внезапно раскрытой тайны. Посредине мастерской графиня остановилась как вкопанная и, нахмурив брови от умственного усилия, впилась глазами в картину, стоящую на большом мольберте, что выделялась среди других, несмотря на серую пустоту полотна.

Маэстро увидел, как на ее лице появилось то же выражение сомнения и удивления, что и у Котонера. Кто она, эта женщина?.. Но сомневалась графиня недолго; оскорбленное женское самолюбие обострило ее ощущения. Она сразу увидела, что вокруг этой загадочной картины полукругом расположились старые портреты, словно охраняющие ее.

Какое глубокое удивление отразилось в ее глазах! Они впились в художника с холодным удивлением и с изумлением измеряли его с ног до головы...

— Это Хосефина?

Художник опустил голову, молча подтверждая ее слова. Но молчать показалось Реновалесу трусостью, ему вдруг захотелось прокричать перед портретами жены то, чего он не решился сказать в другом месте. Этим он надеялся польстить мертвой, вымолить у нее прощение, признавшись в своей безнадежной любви.

— Да, Хосефина.

Говоря это, он с вызовом шагнул вперед и посмотрел на Кончу, как на врага. Она поняла, что означает этот взгляд.

Ничего больше не было сказано. Графиня не находила слов. Неожиданность перешла границы правдоподобного. Человек просто не способен это понять.

Влюбился в свою жену... и еще после того, как она умерла! Заперся в четырех стенах, как отшельник, и хочет нарисовать ее такой красивой, какой она не была даже в юности... Жизнь богата всякими неожиданностями, но такого, пожалуй, еще никто никогда не видел.

Графине показалось, что она упала в какую-то пропасть и, долетев до дна, стала другой женщиной. Ей уже не было обидно, не испытывала она ни грусти, ни боли, и все, что ее окружало, вдруг показалось ей чужим и странным: и комната, и этот человек, и картины. То, о чем она узнала, было для нее непостижимым. Если бы она застала здесь женщину, то плакала бы и рыдала от горя, каталась бы по полу в муках ревности, любила бы маэстро еще горячее. Но столкнуться с мертвой соперницей! Мертвой... да еще и женой любовника!.. Случай казался ей бессмысленным выше всякого человеческого понимания: ей очень хотелось расхохотаться. Но графиня сдержалась, вспомнив, каким безумным взглядом окинул ее художник, когда она неожиданно зашла в мастерскую. Ей показалось, что и теперь в его глазах мерцают огоньки безумия.

Вдруг ею овладел страх. Страх от гулкой тишины, окутывающей мастерскую; страх перед этим совершенно незнакомым человеком, который молча на нее смотрел.

Она еще способна на сочувственный взгляд, ведь каждая женщина способна почувствовать жалость, даже когда несчастье постигло совсем чужого человека. Бедный Мариано! Итак, между ними все кончено. Она не стала называть его на «ты». Не снимая перчатки, величественным жестом светской дамы подала ему пальцы правой руки. Некоторое время оба стояли молча — разговаривая только глазами.

— Прощайте, маэстро, и будьте осторожны!.. Не утруждайте себя провожать меня, я сама знаю дорогу. Работайте дальше... Рисуйте себе, рисуйте...

Ее каблуки застучали по навощенному полу мастерской, и аромат духов улетал вслед развевающемуся длинному шлейфу...

Оставшись один, Реновалес вздохнул с облегчением. Итак, навсегда покончено с большой ошибкой его жизни. От этой последней встречи у него не осталось никакого неприятного ощущения, кроме воспоминания о том, как заколебалась графиня перед портретом. Она узнала Хосефину быстрее, чем Котонер, но тоже не сразу. Все забыли покойницу, только он хранит в памяти ее образ.

Котонер еще не пришел, когда к маэстро, в тот же вечер, пришла вторая гостя — его дочь. Реновалес узнал ее еще ​​до того, как она переступила порог — веселую и жизнерадостную Милито можно было услышать издалека.

Она пришла к отцу, так как давно обещала его навестить. Художник снисходительно улыбнулся, вспомнив, как жаловалась она на свою судьбу во время их последнего свидания. Итак, пришла только его навестить?

Милито сделала вид, что ослышалась, и начала осматриваться по мастерской, где уже давно не была.

— Да ведь это мама! — воскликнула она.

Смотрела на портрет с некоторым удивлением, но художник обрадовался, что она сразу узнала мать. Дочь все же! Одна кровь!.. Бедный маэстро не понимал, что молодая женщина мгновенно окинула взглядом другие портреты. Они-то и дали ей ключ к разгадке.