Гюстав Флобер - Воспитание чувств
Поручение м-ль Рокк было исполнено очень неудачно. Ее отец написал об этом Фредерику, давая новые, самые подробные указания и заканчивая письмо следующей шуткой: «Боюсь, что вам придется потрудиться, как негру».
Фредерику оставалось самому идти к Арну. Он вошел в магазин, где никого не оказалось. Торговый дом готов был рухнуть, приказчики в своей нерадивости не уступали патрону.
Он прошел вдоль длинных полок, уставленных фаянсовой посудой и занимавших всю середину помещения, а подходя к прилавку, который находился в самой глубине, стал ступать как можно тяжелее, чтобы кто-нибудь услышал его шаги.
Приподнялась портьера, и явилась г-жа Арну.
— Как! Вы! Вы здесь!
— Да, — пробормотала она, несколько смущенная. — Я искала…
На конторке он заметил ее носовой платок и догадался, что к мужу она зашла, наверно, чем-нибудь обеспокоенная, в надежде выяснить недоразумение.
— Но… вам, может быть, нужно что-нибудь? — спросила она.
— Так, безделицу, сударыня.
— Эти приказчики невыносимы! Вечно они уходят.
— Зачем порицать их? Он, напротив, рад этому стечению обстоятельств.
Она с насмешкой посмотрела на него.
— Ну, а как же свадьба?
— Какая свадьба?
— Ваша!
— Моя? Да никогда в жизни!
Она жестом выразила свое недоверие.
— А даже если бы и так? Мы ищем прибежища в посредственности, отчаявшись в той красоте, о которой мечтали!
— Однако не все ваши мечты были так… невинны!
— Что вы хотите этим сказать?
— Но если вы ездите на скачки с такими… особами!
Он проклял Капитаншу. На помощь ему пришла память.
— Но ведь когда-то вы сами просили меня встречаться с ней ради Арну!
Она ответила, покачав головой:
— И вы воспользовались случаем, чтобы поразвлечься.
— Боже мой! Не стоит думать об этих глупостях!
— Вы правы, раз вы собираетесь жениться!
И, кусая губы, она подавила вздох.
Тогда он воскликнул:
— Но я же повторяю вам, что это не так! Неужели вы можете поверить, что я, с моими духовными запросами, моими привычками, зароюсь в провинции, чтобы играть в карты, присматривать за рабочими на постройке и разгуливать в деревянных башмаках? И чего ради? Вам сказали, что она богата, не так ли? Ах, деньги для меня ничто! Если я стремился к самому прекрасному, самому пленительному, к раю, принявшему человеческий облик, и если я, наконец, нашел его, нашел этот идеал, если видение его скрывает от меня все остальное…
И, обеими руками охватив ее голову, он стал целовать ее в глаза и повторял:
— Нет, нет, нет! Я никогда не женюсь! Никогда! Никогда!
Она принимала эти ласки, замирая от изумления и восторга.
Хлопнула наружная дверь магазина. Г-жа Арну отскочила и вытянула руку, словно приказывая ему молчать. Шаги приближались. Потом кто-то спросил из-за двери:
— Сударыня, вы здесь?
— Войдите!
Г-жа Арну стояла, облокотясь на прилавок, и спокойно вертела перо между пальцами, когда счетовод отворил дверь.
Фредерик встал.
— Честь имею кланяться, сударыня! Сервиз будет готов, не правда ли? Я могу рассчитывать?
Она ничего не ответила. Но молчаливое сознание сообщничества зажгло ее лицо всеми оттенками румянца, какие только знает прелюбодеяние.
На следующий день Фредерик снова пошел к ней; его приняли, и, желая воспользоваться достигнутым, он сразу же, без всяких отступлений, начал оправдываться в том, что было на Марсовом поле. Он совершенно случайно оказался с этой женщиной. Допустим, что она красива (на самом деле это не так), — как может она хоть на минуту завладеть его мыслями, если он любит другую?
— Вы же это знаете, я вам говорил.
Г-жа Арну опустила голову.
— Очень жаль, что говорили.
— Почему?
— Простое чувство приличия требует теперь, чтобы я больше с вами не встречалась!
Он стал уверять ее, что любовь его невинна. Прошлое служит порукой за будущее; он дал себе слово не тревожить ее жизнь, не волновать своими жалобами.
— Но вчера мое сердце не выдержало.
— Мы больше не должны вспоминать об этой минуте, друг мой!
Однако что же тут дурного, если общая печаль сольет воедино два бедных существа?
— Ведь вы тоже несчастливы! О! Я знаю. У вас нет никого, кто утолял бы вашу потребность в любви, в преданности. Я буду делать все, что вы хотите! Я вас не оскорблю… клянусь вам!
И он упал на колени, невольно склоняясь под бременем чувства, слишком тяжелым.
— Встаньте! — сказала она. — Я приказываю!
И она властно объявила ему, что он никогда больше не увидит ее, если не повинуется сейчас.
— Ах, мне не страшны ваши угрозы! — ответил Фредерик. — Что мне делать в этом мире? Другие направляют все помыслы на добывание денег, славы, власти! У меня нет положения в свете, вы — мое единственное занятие, все мое богатство, цель, средоточие моей жизни, моих мыслей. Без вас я не могу жить, как без воздуха! Разве вы не чувствуете, как моя душа стремится к вашей душе, не чувствуете, что они должны слиться и что я умираю?
Г-жа Арну задрожала всем телом.
— О, уйдите! Прошу вас!
Взволнованное выражение ее лица остановило его. Он сделал шаг к ней. Но она отступила, сложив руки.
— Оставьте меня! Ради бога! Сжальтесь!
И так сильна была любовь Фредерика, что он ушел.
Вскоре он рассердился на себя, назвал себя дураком, через сутки снова пошел к ней.
Г-жи Арну не было дома. Он стоял на площадке лестницы, ошеломленный бешенством, возмущением. Показался Арну и сообщил, что жена утром отправилась в Отейль — пожить в загородном домике, который они там снимали после того, как был продан их дом в Сен-Клу.
— Обычные ее причуды! Что же, ей это удобно… да и мне в сущности тоже. Пускай! Пообедаем сегодня вместе?
Фредерик, сославшись на неотложное дело, поспешил в Отейль.
Г-жа Арну от радости вскрикнула. Все его негодование исчезло.
Он не заговорил о своей любви. Чтобы внушить ей больше доверия, он даже преувеличивал свою сдержанность, и когда он спросил, можно ли ему снова приехать, она ответила: «Ну, конечно» и протянула ему руку, но тотчас же отдернула ее.
С этого дня наезды Фредерика участились. Кучеру он обещал побольше на водку. Но часто, когда медленная езда выводила его из терпения, он выскакивал из экипажа, потом, запыхавшись, влезал в омнибус; и с каким презрением оглядывал он лица пассажиров, которые сидели против него и которые ехали не к ней!
Дом ее он узнавал издали по огромной жимолости, взбиравшейся на один из скатов крыши. Это было нечто вроде швейцарского шале, выкрашенного в красный цвет, с балкончиком. В саду росли три старых каштана, а посредине на холмике подымался, поддерживаемый обрубком дерева, соломенный зонт; местами, цепляясь за черепицы стен, ползла густая виноградная лоза, плохо прикрепленная, свисавшая точно сгнивший канат. Туго натянутый звонок у калитки дребезжал; долго не открывали. Фредерик каждый раз чувствовал тревогу, безотчетный страх.
Наконец, шлепая туфлями по песку, выходила служанка или появлялась сама г-жа Арну. Как-то раз, когда он пришел, она спиной к нему стояла на коленях в траве и искала фиалки.
Дочь, из-за ее дурного характера, пришлось отдать в монастырский пансион; мальчуган днем бывал в школе; у Арну много времени отнимали завтраки в Пале-Рояле в обществе Режембара и дружищи Компена. Теперь не грозило появление незваного гостя.
Было твердо решено, что они не должны принадлежать друг другу. Это решение, предохранявшее их от опасности, облегчало сердечные излияния.
Она рассказала ему о своей прежней жизни в Шартре, у матери, о том, какая набожная она была в двенадцать лет, как потом увлекалась музыкой и до поздней ночи пела у себя в комнате, из окна которой виден был крепостной вал. Он рассказал ей о своей меланхолии в годы коллежа и о том, как в его поэтических мечтах сиял образ женщины; вот почему, увидев ее впервые, он ее сразу узнал.
Обыкновенно они в своих беседах касались только тех лет, когда уже были знакомы. Он вспоминал о разных мелочах, о том, какого цвета было ее платье тогда-то, кто приходил к ней в такой-то день, что она говорила, и она, в полном восхищении, отвечала ему:
— Да, помню!
У них были одинаковые вкусы, суждения. Нередко тот из них, кто слушал, восклицал:
— Я тоже!
А другой в свою очередь повторял:
— И я тоже!
Потом раздавались бесконечные сетования на провидение:
— Зачем не угодно было небу?.. Если бы мы встретились раньше!
— Ах, если бы я была моложе! — вздыхала она.
— Нет, мне бы надо было быть постарше!
И их воображению рисовалась жизнь, занятая только любовью, столь содержательная, что ею наполнилось бы самое глубокое одиночество, не сравнимая ни с какой радостью, побеждающая всякое горе, — жизнь, где время исчезало бы в непрестанном излиянии чувств, нечто ослепительное и возвышенное, как мерцание звезд.
