Отсрочка - Жан-Поль Сартр
Лола с силой сжала его руку.
— Довольна. Но я хотела бы знать, почему ты так мил.
— Потому что я взрослею, — ответил он.
Она не отняла у него руки и улыбалась, откинувшись в кресле. Он был рад, что она счастлива: он хотел оставить ей добрые воспоминания о себе. Он погладил ее руку и подумал: «Один год;{25} у меня только один год жизни с ней»; он совсем расчувствовался: их история уже имела очарование прошлого. Раньше он держал ее в ежовых рукавицах, но у них был как бы бессрочный контракт; это его раздражало, он любил обязательства, ограниченные во времени. Один год: он даст ей все счастье, которое она заслуживает, он исправит всю свою неправоту, потом покинет ее, но не мерзко, не ради другой женщины или потому, что она ему надоела: это случится само собой, в силу обстоятельств, так как он станет совершеннолетним, и его пошлют на фронт. Он украдкой посмотрел на нее: она выглядела молодой, ее прекрасная грудь вздымалась от счастья; он грустно подумал: «Я буду мужчиной одной женщины». Мобилизован в 40-м, убит в 41-м, нет, в 42-м, ибо мне еще потребуется время обучиться — вот и получится одна женщина за всю жизнь. Три месяца тому назад он еще мечтал спать со светскими женщинами. «Каким я был тогда мальчишкой», — снисходительно подумал он. Он умрет, не познав герцогинь, но он ни о чем не жалел. С одной стороны, он мог бы за те месяцы, которые еще остались, коллекционировать успехи, но перестал этим интересоваться: «Стоит ли себя расточать? Когда имеешь только два года жизни впереди, скорее подобает сосредоточиться». Жюль Ренар сказал сыну: «Изучай только одну женщину, но изучай ее хорошо, только так узнаешь женщин вообще». Нужно было старательно изучать Лолу в ресторане, на улице, в постели. Он провел пальцем по запястью Лолы и подумал: «Я ее еще не очень хорошо знаю». Были закоулки ее тела, ему еще неведомые, он не всегда знал, что творится у нее в голове. Но впереди у него был еще год. И он примется за дело сейчас же. Он повернул к ней голову и стал внимательно рассматривать Лолу.
— Почему ты на меня так смотришь? — спросила Лола.
— Я тебя изучаю, — ответил Борис.
— Я не хочу, чтобы ты на меня слишком внимательно смотрел, я всегда опасаюсь, что покажусь тебе слишком старой.
Борис ей улыбнулся: она оставалась недоверчивой, она не могла привыкнуть к своему счастью.
— Не волнуйся, — сказал он ей.
Вдова сухо с ними поздоровалась и села в кресло рядом с орденоносным господином.
— Что ж, дорогая мадам, — сказал господин. — Скоро мы услышим речь Гитлера.
— Да? Когда? — спросила вдова.
— Он будет выступать завтра вечером в Sportpalast[19].
— Брр! — вздрогнув, сказала она. — Тогда я рано пойду спать и спрячу голову под простыню, не хочу его слышать. Думаю, ничего хорошего он нам не скажет.
— Боюсь, что так, — сказал господин. Наступило молчание, потом он продолжил:
— Самую большую ошибку мы совершили в 36-м году, во время демилитаризации рейнской зоны. Туда следовало послать десять дивизий. Покажи мы тогда зубы, и немецкие офицеры получили бы приказ об отступлении. Но Сарро ждал согласия Народного фронта, а Народный фронт предпочел отдать наше оружие испанским коммунистам.
— Англия бы за нами не последовала, — заметила вдова.
— Она бы за нами не последовала! Она бы за нами не последовала! — брезгливо повторил господин. — Что ж, тогда я задам вам такой вопрос, мадам. Знаете, что бы сделал Гитлер, объяви Сарро тэбмлишщт?
— Не знаю, — сказала вдова.
— Он бы покончил жизнь са-мо-у-бий-ством, мадам; я это знаю из достоверных источников: я уже двадцать лет знаком с офицером из 2-го отдела.
Вдова грустно покачала головой.
— Сколько потерянных возможностей! — воскликнула она.
— А по чьей вине, мадам?
— Ах! — вздохнула дама.
— Да! — сказал господин. — Да! Вот что значит голосовать за красных. Француз неисправим: война у дверей, а он требует оплаченных отпусков.
Вдова подняла глаза: на лице ее читалось подлинное беспокойство.
— Значит, вы думаете, что будет война?
— Война… — озадаченно сказал господин. — Ну, ну, не так быстро. Нет: Даладье не ребенок; он, безусловно, пойдет на необходимые уступки. Но нас ждут большие неприятности.
— Мерзавцы! — сквозь зубы процедила Лола.
Борис с симпатией ей улыбнутся. Для нее чехословацкий вопрос был очень простым: на маленькую страну напали, Франция обязана ее защитить. Пусть она плохо разбиралась в политике, но она великодушна.
— Пойдем завтракать, — сказала она. — Они мне действуют на нервы.
Она встала. Он посмотрел на ее красивые широкие бедра и подумал: женщина. Это была женщина, вся женщина, которой он будет обладать этой ночью. Он почувствовал, как от сильного желания запылали его уши.
За стшной вокзал — и Гомес в поезде, ноги на скамейке, он ускорил расставание: «Не люблю вокзальные объятья!» Она спускалась по монументальной лестнице, поезд еще стоял, Гомес курил и читал, положив ноги на скамейку, у него были красивые новые туфли из отличной кожи. Она видела его туфли на серой обивке скамейки; он был в первом классе; война приносит свои выгода. «Я его ненавижу», — подумала Сара. Она была сухой и опустошенной. Сначала она еще видела ослепительное море, порт и пароходы, потом все это исчезло: темные отели, крыши и трамваи.
— Пабло, не беги так вниз по лестнице — упадешь! Малыш застыл на ступеньке, нога его зависла в воздухе. Скоро он увидит Матье. Он мог бы остаться еще на день со мной, но предпочел общество Матье. Руки, ее горели. Пока он был здесь, это была пытка; теперь, когда он уехал, я больше не знаю, куда идти.
Маленький Пабло серьезно смотрел на нее.
— Папа уже уехал? — спросил он.
Напротив были часы, они показывали час тридцать пять. Поезд ушел семь минут назад.
— Да, — сказала Сара, — он уехал.
— Он уехал сражаться? — свергая глазами, спросил Пабло.
— Нет, — сказала Сара. — Он поехал повидать друга.
— А потом он будет сражаться?
— Потом, — сказала Сара, — он будет заставлять сражаться других.
Пабло остановился на предпоследней ступеньке. Он согнул коленки и, соединив ноги, прыгнул на тротуар, затем обернулся и посмотрел на мать, гордо улыбаясь. «Комедиант», — подумала она. Она обернулась, не улыбнувшись, и пробежала взглядом монументальную лестницу. Поезда шли, останавливались, снова трогались у нее над головой. Поезд Гомеса катил на восток между меловыми утесами, а возможно, между домами. Вокзал был пуст над ее головой, большой серый пузырь, полный солнца и дыма, запаха вина и сажи, рельсы блестели. Она опустила голову,
