Хаим Граде - Мамины субботы
В яме, в которую я спрыгнул, лежит и крестьянин с колючей физиономией. Он со злорадной кривой усмешкой смотрит, как я вжимаюсь в землю, пытаясь закопаться в нее поглубже.
— Боишься? — ухмыляется он.
— Не больше, чем ты, — отвечаю я.
По другую руку от меня лежит тот высокий русский с широкой бородой. Он смотрит вслед исчезающему за лесом самолету и, как и раньше, успокаивает меня.
— Пройдет!.. — тянет он с какой-то сонной ленью.
Мы вылезаем из ямы с перемазанными лицами, растрепанные и покрытые пылью. Я бросаюсь к колодцу, сую голову в ведро и захлебываюсь водой, оставленной моим врагом-колхозником. Рядом со мной собираются люди. Но примкнувшие к нам солдаты разгоняют народ у колодца и не позволяют нам идти толпой, чтобы вражеский самолет не спикировал на нас снова. Мы разделяемся на маленькие группы и пробираемся по полям к лесу.
Там нас окружают солдаты в зеленых мундирах, пограничники. Они не пропустят беженцев, пока не проверят документы и не допросят нас. Здесь советский фронт. В чаще спрятан большой танк, укрытый зелеными ветками, вокруг него снуют танкисты. Еще глубже в лесу стоит пушка с длинным, задранным в небо стволом, а неподалеку на холме, как стог сена, пылает сбитый самолет. Никто на него не смотрит.
— Это тот самый, что атаковал нас? — спрашиваю я одного из наших солдат, стоящего рядом со мной.
— Тот самый, — равнодушно кивает красноармеец. Он выглядит печальным и отчаявшимся. После допроса нас, гражданских, пропускают, а красноармейцев, которые прибились к нам, задерживают и формируют из них новый отряд, которому, возможно, вот-вот придется идти в бой.
Я жду очереди на допрос, снимаю с плеч рюкзак, развязываю его и нащупываю во внутреннем кармане свой паспорт. «Я еврей», — шепчут мои губы кодовые слова, которые до сих пор обеспечивали мне проход через все советские посты и которые сейчас я должен буду произнести снова.
Чем ближе я подхожу к ротному командиру, проводящему допрос, тем более прерывистым становится мое дыхание. Я вижу, что вокруг меня образуется пустота: мои спутники отстраняются, словно боятся, что их со мной спутают. Колхозник, мой беспричинный кровный враг, что-то шепчет командиру и показывает на меня пальцем, — доносит. Я чувствую, как каменеет мое тело. На меня нападает усталость и жар, недоброе тепло, которое, должно быть, человек ощущает перед тем, как замерзнуть. До сих пор меня задерживала советская милиция. Теперь это фронтовые солдаты, которым дан приказ стрелять в подозрительных типов. Я вижу, что командир, проводящий допрос, уже не смотрит на других людей, он буквально прожигает взглядом меня. Два красноармейца, увешанные ручными гранатами, подталкивают меня к командиру-следователю.
— Я еврей, — говорю я и даю ему свой паспорт. Он перелистывает его исписанные и испещренные штемпелями странички, смотрит на фотографию, потом на меня:
— Почему ты всю дорогу оглядывался? Хотел спрятаться в лесах?
— Мне казалось… Мне было трудно идти. — Язык у меня заплетается. Я хотел сказать, что мне казалось, будто мама и жена зовут меня назад. Но я вовремя спохватываюсь, ведь такой ответ может вызвать смех и еще больше усилить подозрения на мой счет.
— Знаем. — Командир качает головой, словно он ждал такого объяснения. Он копается в моем рюкзаке и приказывает одному из солдат проверить мои карманы. Тот обыскивает меня и нащупывает в кармане пальто что-то твердое.
— Нашел! — восклицает он и вытаскивает Танах, который я взял, уходя из дома.
— А это что? — Командир перелистывает Танах.
— Это Библия.
— Ты немец? Немецкий пастор? — Командир сдвигает свою фуражку на затылок, и его маленький заросший лоб морщится, становясь еще меньше.
Красноармейцы и гражданские, те, что шли вместе со мной, стоят вокруг нас, опустив глаза, и криво усмехаются. Я гадаю, к чему эти усмешки: то ли они знают, что следователь издевается, играет со мной, то ли удивляются тому, что я пропал.
— Я немец? Я немецкий пастор? — Я ощупываю свое лицо, и в мозгу у меня проносится: «Да, может быть, я и похож на немецкого пастора. Мои редкие растрепанные волосы, небритая русая борода, Библия, акцент…» Пастор. Я понимаю, что должен что-то сказать, крикнуть, но вместо того, чтобы оправдываться, я начинаю смеяться, дико хохотать. Я знаю, что мой смех может меня убить. Даже если командир до сих пор и не подозревал меня всерьез, теперь, раздраженный моим смехом, он может приказать прикончить меня. Но я ничего не могу с собой поделать, я вынужден смеяться. Какой-то военный, офицер в голубом мундире, в гневе бросается ко мне, выхватывает наган и приставляет к моему лбу его холодную пасть:
— Сейчас ты у меня посмеешься! Вредитель! Шпион!
Следователь не теряет хладнокровия и спокойствия. Он передает мой паспорт и Библию одному из красноармейцев и коротко говорит:
— Паспорт фальшивый. Отведите его в штаб.
Трое солдат окружают меня — двое по бокам, один сзади, — и сталь их штыков слепит мне глаза. Я больше не смеюсь. Онемев, я вскидываю рюкзак на плечо и иду, окруженный с трех сторон. Охрана выводит меня из леска на тропинку, бегущую через ржаное поле. Вокруг тихое светлое золото, ходят волнами зрелые и высокие, по шею, колосья. Мне кажется, что земля повернулась, как колесо, и перед моими глазами выросли те ржаные поля у деревушки Рекойн, что под Вильной, где я оставил Фруму-Либчу… Командир велел отвести меня в штаб. В штабе сидят генералы и комиссары, они знают, что такое Танах, они поймут, что я не немец. А может быть, меня обманывают? Может быть, меня ведут…
— Куда вы меня ведете? — кричу я охранникам.
— Пошел! — орет в ответ конвоир за моей спиной.
— Зачем тебе ботинки? Отдай их мне, — смеется солдат справа.
— А мне отдай то, что у тебя в рюкзаке. Я пошлю это домой, — говорит солдат слева.
Они хотят, чтобы я разулся, но босых ведут не в штаб, босых ведут расстреливать. Должно быть, в ботинках умирать страшнее. Они расстреляют меня, и ни единого еврея при этом не будет. Мама и Фрума-Либча никогда не узнают, что случилось со мной, они будут думать, что я жив, что я еще вернусь, а я буду лежать и гнить где-то в поле. Мама! Фрума-Либча! Теперь я могу думать сразу о вас обеих. Раньше я этого не мог…
Мы выходим из высокой ржи на поляну, окруженную лесом. Нам навстречу во весь опор несется всадник на гнедом коне. Поравнявшись с нами, он осаживает коня. Конь горячий, он роет копытами землю и рвется с места. Всадник с красным околышем на фуражке и красными лампасами на брюках будто охвачен пламенем, он наклоняется с седла и смеривает меня взглядом:
— Кто такой?
— Подозрительный, — отвечает один из солдат.
Охранники подают всаднику мой паспорт и Танах. Не успев взглянуть на паспорт, всадник принимается рассматривать книгу. Она очень толстая, маленькая и квадратная. Обложка у нее черная с золотыми буквами на корешке. Всадник медленно листает ее с печальным, нахмуренным лицом. Он искоса бросает на меня взгляд и тут же опускает глаза на паспорт. Я чувствую, что он может меня спасти, и бросаюсь к нему:
— Я еврей, я бегу от немца, а они принимают меня за немца! Книжка, которую держит товарищ командир, это Ветхий Завет на древнееврейском языке. Я взял ее с собой из дома.
— Что вы дурака валяете? — сердито говорит всадник моим охранникам. — Отпустите его!
— Нам приказали отвести его в штаб, — выступает вперед красноармеец, стоявший у меня за спиной.
— А ну назад, марш по местам! — Командир бросает на конвоиров коня, словно хочет растоптать их, и, прижавшись к гриве, летит вскачь к тому леску, из которого мы пришли. Красноармейцы оставляют меня и бегут на свои позиции, поняв из крика всадника, что приближается враг.
Я стою на поляне один, с паспортом в левой руке и раскрытым Танахом в правой, и зачарованно смотрю вокруг, словно впервые увидев мир. В густых ветвях поют птицы, жужжат мухи в высокой зеленой траве, вокруг тихо, певуче тихо, воздух отливает золотом и синевой. Мой взгляд падает на библейский стих, на котором открыта книга, и я читаю, как во сне:
— «Ибо Я с тобою, — сказал Господь, — чтобы спасать тебя; ибо Я совершенно истреблю все народы, среди которых рассеял тебя, а тебя Я не уничтожу, накажу Я тебя по справедливости, но окончательно не уничтожу Я тебя»[166].
Я кладу Танах в карман пальто, паспорт — во внутренний карман и поспешно иду прочь. Куда я иду, я не знаю. Я знаю только, что непременно должен уйти отсюда. И что мне стоит держаться подальше от тех людей, с которыми я провел ночь. Колхозник может донести на меня другому армейскому посту. Я иду по поляне налево, к лесу, и в моем мозгу беспорядочно крутятся мысли, вырвавшиеся из смертельного оцепенения.
Этот всадник был евреем, конечно евреем! У него были еврейские глаза, и он слишком долго листал страницы Танаха. Он перелистывал их дрожащими пальцами и избегал смотреть на меня. Он делал это нарочно, чтобы красноармейцы не заметили, что он на меня смотрит как на своего и с жалостью… «Я накажу тебя по справедливости, но не уничтожу тебя»[167]. У пророка Ирмеяу это сказано, у Ирмеяу. Я ведь знал этот стих, но никогда о нем не вспоминал. Кто же открыл Танах именно на этом стихе, я сам или всадник? Только бы мне не потерять паспорт, не потерять Танах и не забыть этот стих. «Я накажу тебя по справедливости…» Чудо ли это? Маму оставил, Фруму-Либчу оставил, а сам убежал, с Танахом в кармане убежал.
