Хербьерг Вассму - Сто лет
Пастор промолчал.
— Это серьезно, мой друг. Несколько дней ты был на грани смерти. Тебя нашли в церкви, как несчастную кошку. Воспаление легких. Теперь кризис уже миновал, но состояние твое еще неважное. Ты обращаешься со своей земной жизнью как человек, тоскующий по раю. Однако содержание твоего бреда свидетельствует о том, что святой Петр вряд ли тебя туда впустит.
— Что я говорил? — бессильно спросил пастор.
— Самое плохое слышал только я. Но и твоя жена тоже достаточно услышала.
— Самое плохое?
— Не думай об этом! Мужчина остается мужчиной, даже если по воскресеньям он надевает пасторское облачение, — сказал доктор. Потом сел на стул у кровати и достал монокль и часы. Через минуту он отпустил запястье пастора, спрятал часы в карман и убрал монокль. Громко высморкавшись, он решительным шагом вышел в коридор.
— Может, кто-нибудь принесет двум живым мужчинам горячего пунша? Да побыстрее! — крикнул он.
Пастор невольно улыбнулся, но когда он попробовал приподняться на кровати, то понял, что еще слишком слаб.
Урсула сама поднялась наверх с пуншем. Странно было видеть ее. Вообще-то она была такая же, как всегда. Она не изменилась. И все-таки — это была другая Урсула. Она поставила поднос на тумбочку и схватила его за руки:
— Слава богу, что ты пришел в себя!
Он взял протянутый ему стакан обеими руками. Она помогла ему пить. От пунша шел пар. Пастор почувствовал себя больным мальчиком, которому мать принесла горячее питье с медом. Он не осмеливался сделать глоток обжигающего напитка, но не мог и удержаться от этого. Не осмеливался спать в одиночестве. Но не мог и бодрствовать.
Он смотрел на уголки губ Урсулы. Они дрожали. Красивые. Ямки в уголках. Две маленькие ямки. Но они были из другой жизни. Что она здесь делает?
Они все вошли к нему в комнату. Пастор видел их как в тумане. Одного за другим. Мать. Детей. Сестру. Время и пространство исчезли. Он не знал, как долго был в забытьи. Но когда он проснулся, доктор по-прежнему сидел рядом. За окном было светло. Наверное, уже наступило утро.
Один раз он проснулся и почувствовал себя лучше. Заговорил с доктором, дремавшим возле его кровати.
— Ты сказал, что я бредил... — начал он.
Доктор, всхрапнув, проснулся и наклонился к пастору. Вытащил стетоскоп и начал прослушивать ему грудь.
— Не думай сейчас об этом... Дыши! — приказал он.
— Я хочу знать.
— Хорошо. Мы поняли это так, что ты говорил с этой Сарой Сусанне.
— Мы?
— Твоя жена тоже была здесь...
— Что я сказал? — шепотом спросил пастор.
— Ты говорил немного сбивчиво, но я привык понимать бред больных...
— К этому нельзя относиться серьезно.
— Почему же? — почти весело спросил доктор. — Нельзя сказать, что я услышал что-нибудь умное.
— Но я все-таки духовный пастырь...
— Ты, но не она, — заметил доктор.
— Что же тогда непоправимо?
Пастор хотел посмотреть в серые глаза доктора, однако не смог выдержать его взгляд.
— Непоправимо? Это решать тебе. Ты говорил о каком-то портрете...
— Что именно?
— Ты называл эту женщину разными ласковыми именами, и твоя жена все это слышала.
— Как она к этому отнеслась?
— Она хотела удалить меня из комнаты под тем предлогом, что я должен спуститься вниз и поесть
— И ты ушел?
— Нет, мне было слишком любопытно. Эта черта моего характера доставляет мне много радости. Я не ушел, но зато велел ей принести мне выжатую тряпку и таким образом остался с тобой наедине.
— И она принесла?
— Да, и отсутствовала как раз столько времени, сколько понадобилось, чтобы спасти положение.
— Так что же такого я сказал?
— Это останется между Господом и мною, я не собираюсь никого мучить цитатами. В бреду люди говорят много странного. Открывают страшные тайны. Или мечты...
— Но я хочу знать!
Доктор посмотрел на пастора, оба чувствовали себя смущенно.
Наконец доктор сказал, придав лицу выражение наставника, наставляющего ребенка на путь истинный:
— Фриц, сколько лет мы с тобой уже дружим?
— С тех пор, как я приехал в Стейген.
— Вот поэтому то, что ты сказал, не имеет никакого значения. Пожалуйста, поправляйся. А то я рискую потерять и лучшего друга, и свою лекарскую репутацию.
Всему свое время
По усадьбам ходили слухи. Говорили, будто фру Крог из Хавннеса решилась выйти в море одна в непогоду. К тому же на лодке, которая не принадлежала пастору. Она потеряла лодку, пытаясь спастись на шхере. К счастью, был отлив, поэтому ей удалось выбраться на берег. Ее нашел рыбак, который после бури собирал там плавник. Его жена вытерла и растерла фру Крог перед очагом, пока муж ходил, чтобы сообщить, где она находится.
Все это было удивительно. И люди удивлялись. Предполагали, что за этим что-то кроется. Одна из пасторских служанок видела, как фру Крог выбежала из церкви. Это-то и было странно. Почему она бежала? Сразу после этого она покинула усадьбу, даже не попрощавшись с пасторшей. Потому что пасторша пришла в усадьбу уже после ухода фру Крог. О причине всего этого можно было только строить догадки. И люди строили догадки.
Строил догадки и Юханнес. Молча. Первую часть пути из Стейгена в Хавннес тоже был проделан в молчании. Ветер был еще сильный, хотя погода изменилась и была уже не такая, как в последний раз, когда Сара Сусанне сидела в лодке. Сейчас она сидела на корме рядом с Юханнесом, закутанная в меховое одеяло и шаль. Ей все еще казалось, что она больше никогда в жизни не сможет согреться.
— Я потеряла свой саквояж. Он упал за борт, — неожиданно сказала она.
Юханнес снял зюйдвестку и позволил ветру трепать ему волосы и бороду. Он перевел взгляд на жену и улыбнулся. Ей стало легче, потому что, приехав за ней, он все время был мрачный. Если б не эта мрачность, она бы уже спросила у него, что ему сказали в пасторской усадьбе. Что сказала она? Что сказал он? Но она не спросила.
— Ввв ннеммм было чччто-ннниббудь цценннное? — спросил он и приготовился поставить парус.
— Ты привез его мне из Трондхейма.
— Я кккуппплю ннновый.
Он закрепил парус и выпрямил лодку. Помолчав, он сказал, что саквояж — всего лишь саквояж, главное, что она жива и здорова.
— Ты не спрашиваешь, почему я так поступила?
Нет, не спрашивает, признался он. А сама она понимает, почему она сделала такую глупость?
Некоторое время Сара Сусанне не отвечала, вглядываясь в Саг-фьорд, появившийся из серой мглы. Мысы и берега казались лишенными очертаний клочками шерсти. Определить расстояние между ними было невозможно.
— Нет, не понимаю, — призналась она наконец. — Мне нужно было сказать пасторше, что она напрасно рассердилась. Я не за тем приехала в Стейген.
Юханнес широко раскрыл глаза, но молчал.
— Она сказала, что я еще пожалею, что приехала к ним Она...
Не отрывая от нее глаз, он положил руль немного правее. Потом схватил зюйдвестку и нахлобучил ее на голову. И наконец с большим трудом спросил, что пасторша под всем этим подразумевала.
Положение стало опасным. Сара Сусанне не осмеливалась взглянуть на мужа.
Не дождавшись ответа, он прямо спросил у нее, не хочет ли она чего-нибудь ему рассказать.
— Ей не нравилось, что я оставалась наедине с пастором, когда он писал этот образ.
— Оооддддна? Сссс пппасссторром Иййенссеннном? — Юханнес хотел улыбнуться, но улыбка не получилась.
— Ей было невыносимо... думать, что он часами смотрит на меня. Не знаю, что люди подумали, когда я убежала из пасторской усадьбы. Это было глупо с моей стороны. Не знаю, что ты думаешь, Юханнес. Но ты должен быть на моей стороне! Ты мне сейчас очень нужен. Никто никогда не говорил со мной так, как она... И она меня ударила!
— Ударила? — Юханнес бросил руль, и лодка сбилась с курса.
— Да! И тогда я уже не могла сказать ничего вразумительного. Я просто, как ребенок, убежала из усадьбы.
Юханнес молчал, вглядываясь в серый мрак, но ничего в нем не видел. Наконец, он заверил ее, что он на ее стороне и так будет всегда. Несмотря ни на что. Он словно повесил между ними это несмотря ни на что. После долгого молчания он спросил, следует ли ему знать еще что-нибудь. Если да, она должна сказать это сейчас. Больше он об этом спрашивать не будет.
— Что еще ты должен узнать, Юханнес?
Он затряс головой. Тряс и тряс. Ему бы хотелось, чтобы между ними никогда не было этого разговора. Неожиданно он сказал:
— Я тттааакк тттебббяя лллюббблю... Ттты пппоооонннимаешь...
Якобина и фру Йенсен, сестра и мать пастора, большую часть зимы обычно проводили в Бергене. Каюта на пароходе была уже давно заказана, но они беспокоились за пастора и мучились угрызениями совести, что хотят от него уехать. Доктор успокаивал их, говоря, что кризис уже миновал и пастор уже совсем скоро встанет на ноги.
