Трагикомические новеллы - Поль Скаррон
Первая же новелла сборника («Тщетная предосторожность») ставила вопрос в общей форме.
Дон Педро ищет себе глупую жену, потому что умная всегда изменит. Выдвигая этот трагикомический тезис, Скаррон отнюдь не делает серьезной мины изобличителя нравов. Он только шутит, но каков действительный смысл скарроновской темы «горя от ума», покажет Мольер. В «Школе жен» ограниченный буржуа Арнольф тоже «предпочитает безобразную простушку женщине красивой и с большим умом» (см. акт I, сц. 1), ибо такую жену легче превратить в домашнюю вещь семейного домостроя. Как известно, Мольер наказал своего буржуа Арнольфа за попытку сковать природу чувства рамками делового расчета.
Мораль Арнольфа терпит поражение и в новелле Скаррона. Осуществляя принятый тезис, дон Педро изолирует свою избранницу от общества за стенами монастыря с детских лет и, когда настает срок, находит ее «прекрасной, как все ангелы вместе взятые, и глупой, как все монастырские воспитанницы».
Однако герой Скаррона отнюдь не стоит на идейном уровне мольеровского буржуа. Это вполне достойный кавалер, каких было много в новеллах Ренессанса. Он прекрасно знает цену свободе и легко, без задней мысли отдается своим увлечениям, тем более что условная, абстрагированная от быта интрига спасала их от всякого зла. С этой стороны дон Педро — чистое и, так сказать, теоретическое воплощение естественной морали. Но как раз приближение к бытовой практике вынуждает героя дополнить принцип свободы для себя догмой несвободы для других. Таким было общество и, в частности, вся та угрожавшая чести дона Педро реальная школа брака, где естественные чувства могли существовать лишь в форме неверности и адюльтера.
Напрасно пытался достойный кавалер спастись за лозунгом «глупой жены» от этих последствий брака в условиях его несвободы. Трудно найти другой пример такого необузданного юмора, которым Скаррон казнит тщетную предосторожность дона Педро, заставлявшего свою простушку ночами надевать рыцарские латы и с мечом в руках до утра стеречь честь супруга и собственную добродетель!
В предисловии к новелле «Лицемеры» Скаррон писал: «Эта вторая новелла не столь весела, как первая, но она также не имеет ничего вымышленного и похожего на сказку об Ослиной шкуре».
По всему своему духу это была плутовская новелла, исключавшая сказочность. Скаррон прекрасно усвоил суть этого жанра. В нем он мог поставить тему о реальной школе воспитания нравов с особенной полнотой.
Как и у других испанских авторов, скарроновские плуты лишены всякой злодейской исключительности. Плутовство для них — лишь форма приспособления к условиям буржуазного общества, к законам чистогана. Господство голого интереса над моралью, честью, человеческими привязанностями предстает в плутах во всей своей откровенности, но этот закон — не их вина, а общая норма нравов. Поэтому моральная оценка отстранена от героев. Более того, чем нагляднее обнаруживают они стихию, их воспитавшую, тем решительнее готов Скаррон подчеркивать и добродушие интриги и наивные черты характера своих плутов, обладающих в полной мере не только юмором, но и своеобразным чистосердечием по отношению к собственным проделкам. С равной естественностью человек может относиться только к праву на свое существование! История превращения этого права в плутовство скрыта за пределами сюжета. Но все же Скаррон немного приоткрывает завесу, и тогда становится ясным, что реальные биографии авантюристки Елены, ее сподручного Монтуфара и сводницы Мендес — это история нищеты, рабства, кнута, галер и других прелестей, которыми капитализм XVI—XVII веков встречал рождение европейской демократии.
Впрочем, в «Лицемерах» Скаррон интересовался не столько этой генетической стороной плутовства, сколько возможностями его применения в различных формах общественной жизни. Отсюда и возникала тема лицемерия. И в этом случае Скаррон предупредил Мольера. Еще авторское предисловие к «Переодетому Вергилию» призывало читателя «не доверять мнимопрекрасным чувствам, являющимся только ложью и аффектацией», ибо за ними всегда готова стоять «некая мелочная задняя мысль, которую ловко скрывают, чтобы обмануть публику».
Этими словами Скаррон комментировал свою расправу с античными богами. Ведь они тоже были призваны на лицемерную службу! И, вполне естественно, разоблачение богов обнаружило весь свой реальный смысл именно в плутовском сюжете, так как вопрос стоял здесь уже не о лицемерии в эстетике, а в самой общественной действительности.
Как Тартюф у Мольера, плут Монтуфар у Скаррона переодевается под ханжу и святошу. Но цели и притязания Монтуфара шире. Мольеровский герой лицемерит, чтобы захватить имущество буржуа Оргона, соблазнить его жену и жениться на его дочери. Плут Монтуфар под маской религии и церковной морали стремится к большему. Он мечтает подчинить себе весь народ, управлять легионом душ. Он пытается покорить Севилью. Своим лицемерием он достигает господства над тысячами доверчивых людей. Он собирает налоги со своих подданных, заставляет обожать себя и кадить себе, он становится если не королем, то по крайней мере святым.
Если античные боги были у Скаррона почти плутами, то плутовская тема приобрела в своем апофеозе отчетливо антицерковный, а по существу и антирелигиозный характер. Так сказался конечный результат скарроновской борьбы против всего мнимовозвышенного.
Тему истинно высокого Скаррон открывал в своих «романических» новеллах. Правда, они были менее самостоятельны, сохраняя порой полностью сюжеты своих испанских образцов, но и в этом случае Скаррон сумел остаться самим собой. Смысл «романтичности» он видел в теме индивидуальности, способной преодолевать в себе всякую ограниченность корыстного интереса.
Такова новелла «Больше дела, чем слов». Само это заглавие вполне соответствовало всему плану творчества Скаррона: практика — это критерий и проверка истины. В бескорыстной практике естественных чувств новелла находила положительного героя, самоотверженного любовника, готового выдержать все испытанья на пути проверки своей стойкости. Характерно, что и эту тему Скаррон не освобождал от юмора. Писатель видел условность взятой интриги и проследовал улыбкой и шуткой всякую попытку героя показаться слишком «романтичным». Это была ирония в донкихотовском направлении, однако совсем иного рода, чем та шутливость, которой Скаррон комментировал соперника своего героя — вельможного князя Салернского, скрывавшего за рыцарским обличием душу ограниченного скряги и честолюбца. Юмор, защищавший все естественное от ложной романтики, был мягок и добр. Юмор, разоблачавший все мнимогероическое и лишенное естественной основы, был циничнее и решительнее.
В этих двух интонациях юмора протекало все творчество Скаррона.
Ради
