Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
4
В тот же самый день эти слова гаона повторяли все на Синогогальном дворе и во дворе Рамайлы. А оттуда они разлились, как река, по всем ешивам и хедерам Вильны.
— На тебе! — говорили друг другу богобоязненные добрые евреи в Синагогальном дворе и во дворе Рамайлы. — Эти молодчики из «секты» похваляются, что только Гилель-старый[14] да их Бешт, не рядом будь упомянут, были способны на такие дела. Все их так называемые цадики, имеющие дела с невеждами, могли бы поучиться у учителя нашего Элиёгу, дай ему Бог жизни до ста двадцати лет!..
Однако свежесть духа реб Элиёгу выражалась не столько в его собственной мудрости, сколько в его любопытстве к мудрости чужой, прежде всего — к науке. Он интересовался всем и вся. У своего гостя, реб Ноты, он выспрашивал, что изучается у реб Йегошуа Цейтлина в Устье и что там делается в смысле изучения дробных чисел, астрономии, медицины и других светских наук. Он расспрашивал, какие книги пишет сейчас реб Борух Шик и какие сочинения готовит реб Мендл-сатановец. Услыхав, что сатановец заканчивает свое большое произведение «Отчет души» — об этике по Франклину, гаон слегка поморщился.
— Только не философия! — затряс сразу обеими руками реб Элиёгу. — Даже Маймонид завел это слишком далеко… Как можно больше знаний об этом мире!.. Чем больше будет научных знаний о растениях, о животных, о звездах и о человеческом теле, тем лучше люди будут понимать Тору, тем более великие евреи будут у нас вырастать для Бога и для людей…
Своими худенькими ручками он раскрыл старое тяжелое Пятикнижие, переплетенное в необработанную кожу, и с улыбкой вытащил несколько заложенных между ее титульным листом и обложкой рисунков с изображением золотой меноры и скинии завета, служившей двенадцати коленам во время их скитаний по пустыне, каждое колено шло под собственным знаменем… Нарисовано это было очень по-детски, красной и синей краской с добавлением там и сям золотой. Но все было ясно и точно вымерено. От этого темные полузабытые описания из Пятикнижия вдруг по-новому, ярко и отчетливо, предстали перед глазами реб Ноты.
— Это для хедеров, — улыбнулся старичок, снова показав свои голые десны, — для еврейских детей. Я не люблю печатать мои сочинения; но это, если бы у меня было где, я бы дал напечатать с красочными картинками и раздавал бы во всех талмуд торах, во всех молельнях ремесленников и в женских отделениях всех синагог. Тогда всем бы стало яснее, что написано в Пятикнижии…
Реб Нота пообещал переговорить об этом с реб Йегошуа Цейтлиным. Это придется издавать в Германии. Там, насколько он знает, уже печатают в цвете. Такие немецкие книжки с цветными изображениями всевозможных растений и животных он уже видел в Петербурге. В России подобных типографий пока нет. И уж конечно, их нет у евреев в Белоруссии…
Но прежде чем реб Нота закончил говорить, старичок с молодыми глазами уже перешел со свежим любопытством совсем к другому делу:
— Что, к примеру, говорят в Пейтербарге об этом… Напульене? Он ведь переворачивает весь мир, этот «енерал» бунтовщиков во Франции. Теперь он зашел со своими войсками в Италию, в Рим. Захватил всю страну. И тамошнего императора тоже сверг, как во Франции…
Реб Нота Ноткин догадался, что реб Элиёгу имеет в виду генерала Буонапарте, который разгромил австро-итальянские войска у Риволи и Мантуи, захватил всю Италию и даже римского папу не уважил — велел отпустить грехи и приехать к нему в штаб, если тот хочет сохранить свои привилегии…
Реб Нота успокоил гаона. Дело еще не зашло так далеко, чтобы Буонапарте боялись в Петербурге. Там считают, что французы довольно быстро свернут себе шею, что без короля они не смогут долго продержаться…
— Без короля нельзя!.. — согласился старенький гаон.
— У герцога Ришелье, — продолжил рассказывать реб Нота, — у герцога Эммануила Ришелье, нынешнего губернатора Одессы, спросили, не знавал ли он во Франции семью того генерала, который теперь там заправляет, то есть этого самого Напульена Буонапарте. Ришелье ответил, что никогда не встречал такой бешеной семейки.
Когда народ гибнет, у него каждый уличный молодчик становится генералом. Так он и сказал…
— Правдивые слова! — согласился старичок. — Мессианские времена…
Виленская жизнь, какой бы мелкой и ничтожной она ни казалась в материальном смысле по сравнению с пресыщенным, роскошным Петербургом, была намного богаче в смысле еврейства и духовности. Поэтому за ту неделю, что реб Нота провел здесь, он, так сказать, погрузился в это еврейство, как в очищающую микву. И освеженный, с новыми еврейскими силами, он ехал теперь к себе домой, в свой родной город, который был еще меньше Вильны. И сердце его трепетало от радости.
Глава третья
В лесу и на рынке
1
С последнего постоялого двора на Екатерининском тракте реб Нота Ноткин выехал рано утром. Верст за десять до Шклова между высокими стенами лесных деревьев, стоявших по обе стороны дороги, стало светло. Облепивший зеленые лапы сосен снег начал краснеть, и карета скользила, словно посреди мерцающих рубинов. Восторг охватил реб Ноту, так давно оторванного от поля и леса и шесть лет подряд проведшего в шумной столице… Сердце его часто застучало, и тоска по дому усилилась. С тех пор как реб Нота больше месяца назад выехал из Петербурга, он еще ни разу не был так взволнован. И, чтобы немного успокоиться и доказать себе, что еврейство в нем сильнее любого другого чувства, он возложил филактерии и с закрытыми глазами принялся молиться, четко выговаривая каждое слово и всем сердцем вникая в его значение: «Владыка мира, Который царил еще до того, как было создано хотя бы одно существо… И после того, как все кончится, Он, грозный, будет царить один. И Он был, Он есть, и Он будет в величии Своем…»[15]
Красота утра вдруг потускнела, заснеженный лес показался жалким, сияющие рубины потеряли всякую ценность. Всех их поглотил всемогущий свет…
Реб Нота снова пришел в спокойное состояние духа. А дойдя до молитвы восемнадцати благословений, постучал в окошко кучеру, чтобы тот остановился.
Старый кучер в высокой малиновой четырехугольной шапке уже хорошо знал привычки барина. Поэтому он остановил лошадей и крикнул через карету кавалеристам эскорта, чтобы те тоже остановились:
— Эй, эй, барин молиться хотит!
Рядом с высокой крепкой сосной реб Нота встал как на биме. Головная филактерия наполовину прикрыта теплой шапкой, на шее — короткий дорожный талес, какие немецкие евреи надевают в синагоге. Но
