Екатерина Леткова - Мухи
Иванъ Петровичъ перегнулся черезъ столъ и пристально разсматривалъ мухъ. Большая часть лежала уже на боку со странно побѣлѣвшими и вздутыми животами, другія еще боролись. И вдругъ ему, дѣйствительно, показалось, что та, которая уперлась головой въ клей и старалась вытащить лапки — онъ; другая — недалеко отъ него, черненькая, живая, была похожа на его жену, маленькую брюнетку съ громадными глазами. Она вся билась и трепетала, увязнувъ всѣми лапками въ блестящемъ слоѣ, покрывающемъ листокъ. Иванъ Петровичъ не могъ оторвать глазъ отъ нея и ему показалось, что она съ ужасомъ взглянула на него и упала на бокъ. Надъ нею летали двѣ маленькія мушки, съ прозрачными свѣтлыми крылышками; онѣ не знали, какъ помочь черненькой, и жалобно жужжали надъ ней. Иванъ Петровичъ нервно отогналъ ихъ и вскочилъ съ мѣста.
* * *Кривой тарантасъ опять тихо ползъ по проселку. Свѣтало. Все было сѣро кругомъ: и земля, и небо, и воздухъ… Иванъ Петровичъ, мѣрно покачиваясь, дремалъ, прижавшись въ уголокъ тарантаса. Пьяный голосъ Печникова жужжалъ въ его ушахъ то громко, то жалобно визгливо. Въ головѣ шумѣло, на сердцѣ было безпокойно, и Иванъ Петровичъ съ испугомъ открывалъ глаза и озирался кругомъ. Сѣрый воздухъ окутывалъ все мягкой сѣрой дымкой. Поля, луга, лѣса — все сливалось въ одной сѣрой мглѣ. Она уходила высоко, высоко къ бѣлой чуть замѣтной звѣздочкѣ. Иванъ Петровичъ закинулъ голову и сталъ смотрѣть на нее. Онъ смотрѣлъ долго, долго, не отрывая глазъ, и вдругъ ему показалось, что она приблизилась къ нему, или онъ поднялся до нея. Все вокругъ было освѣщено серебряно-бѣлымъ свѣтомъ, и самъ онъ точно качался на мягкомъ серебристомъ туманѣ.
Онъ взглянулъ внизъ и у него духъ заняло: прямо подъ нимъ несся и кружился громадный шаръ неописуемой красоты: весь золотой, усыпанный изумрудами, сапфирами, жемчугомъ. Все на немъ сверкало, переливалось и радостно сіяло въ торжествующемъ солнечномъ блескѣ.
— Что это такое? Неужели земля? — вскрикнулъ Иванъ Петровичъ и сдѣлалъ страшное усиліе, чтобы увидѣть, разсмотрѣть.
Шаръ точно приближался къ нему и съ каждой секундой дѣлался все больше и больше.
Ивану Петровичу казалось, что онъ видитъ уже не изумруды и сапфиры, а зеленые луга съ милліардами разноцвѣтныхъ точекъ, причудливые лѣса всѣхъ оттѣнковъ, лазоревыя волны морей и океановъ…
— Неужели эта красота — земля? — спросилъ онъ себя, благоговѣйно вглядываясь въ чудесный шаръ. И вдругъ ему показалось, что снѣжныя шапки фіолетовыхъ горъ, искристыя, какъ брилліанты, поднялись совсѣмъ до него и обдали его своимъ чистымъ, свѣжимъ запахомъ.
И онъ сразу увидѣлъ все: и синія волны съ сѣдыми гребешками, и горныя, прозрачныя рѣчки съ пѣнистыми уступами, и бурные водопады, и цвѣтущіе зеленые луга, и густые тѣнистые лѣса съ милліардами восковыхъ чашечекъ ландышей, и причудливые сады, усыпанные алыми и желтыми розами…
— Неужели это земля? — опять спросилъ онъ и вдругъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Передъ нимъ мелькнулъ желтый обрывъ надъ родной рѣкой, громадный дубъ, полуразрушенная скамейка… Тутъ онъ въ первый разъ поцѣловалъ ее, свою жену, шепча ей слова любви…
— Конечно, эта красота — земля! Конечно! — шепталъ онъ, боясь спугнуть прекрасное видѣніе и снова вглядываясь въ него.
Между сапфирами, изумрудами и жемчугами блестѣли какія-то сѣрыя пятна, усыпанныя черными точками.
— Жз, жз, жз!.. — неслось оттуда.
Этихъ пятенъ становилось все больше и больше, и немолчный стонъ, несшійся съ нихъ, напомнилъ Ивану Петровичу мухъ.
— Да! Это мухи!
Ихъ было много: милліоны, десятки, сотни милліоновъ; однѣ лежали на боку, другія вытягивались на длинныхъ лапкахъ, стараясь оторваться отъ липкой бумаги, выбивались изъ силъ, падали и снова вставали. Третьи летали близко, близко надъ листами и неминуемо, рано или поздно, попадали на нихъ.
Шаръ кружился быстро, и мухи кружились вмѣстѣ съ нимъ, не видя ничего, кромѣ своего листа и своихъ сосѣдей.
Иванъ Петровичъ весь вытянулся, чтобы разсмотрѣть, увидать…
— Оля! — крикнулъ онъ, разглядѣвъ черненькую мушку съ большими глазами.
Но вмѣсто нея была уже другая, изнуренная, со слезами на глазахъ… Это Даша, та Даша, которая клялась ему когда-то, что ея ребенокъ — его ребенокъ! Онъ не повѣрилъ тогда…
— Даша! Прости меня! — прошепталъ онъ.
Она обернулась, и онъ увидалъ не ее, а лицо покойной матери, его любимой, его несчастной матери, измученной и болѣзнями, и тоской по бросившему ее мужу — его отцу… А вотъ, кажется, и онъ, отецъ, — даровитый, блестящій, счастливый когда-то, а теперь жалкій, разбитый параличемъ старикъ, одиноко доживающій свой вѣкъ у себя, въ деревнѣ. Рядомъ съ нимъ — братъ Петръ, спившійся неудачникъ, учитель рисованія; мечталъ быть великимъ художникомъ! Тутъ же тетя Саша, сестра покойной матери, граціозное созданье всю жизнь отдавшее на борьбу съ пагубной страстью племянника Петра… Онъ оскорблялъ ее, унижалъ, а она такъ и прожила всю жизнь около него, безъ радости, безъ счастья… Кажется, это не она, а Маня, смирившаяся Маня, жена Печникова… Тутъ же и онъ — Сеняша… Какъ они толкутся „изъ-за съѣстныхъ припасовъ“… Нѣтъ это не они, а такіе же точно, какъ они. И ихъ несмѣтное количество и всѣ они одинаковые, всѣ одинаково бьются на липкихъ листахъ. А тамъ-то, дальше, сколько знакомыхъ и незнакомыхъ юныхъ лицъ, надѣящихся, вѣрящихъ, погибающихъ…
Иванъ Петровичъ приблизился еще, стремясь найти тѣхъ, двухъ маленькихъ мушекъ, которыхъ онъ отогналъ отъ листа. Но и такихъ, со свѣтлыми крылышками, было множество, всѣ онѣ одинаково летали надъ листами. И ихъ немолчное жужжаніе сливалось въ одномъ сплошномъ стонѣ:
— Жз! Жз! Жз!..
„Жизнь, жизнь, жизнь!“ — слышалось ему.
— Это жизнь! — разобралъ онъ шутливый возгласъ Печникова.
— Неужели? — прошепталъ съ испугомъ Иванъ Петровичъ. Неужели? Не можетъ быть!
Онъ открылъ глаза. Лошади стояли у брода, уткнувшись мордами въ прозрачную свѣтлую воду. Воздухъ былъ уже весь розовый; гдѣ-то всходило солнце.
1903
