Екатерина Леткова - Мухи
Марья Дмитріевна пошла въ домъ, а онъ, близко нагнувшись къ Ивану Петровичу, сказалъ:
— Ты видишь? видишь? Вѣдь она шла за меня на счастье, я не на такую жизнь… Заботы, нужда, вѣчная боязнь за будущее дѣтей… Весь смыслъ ея существованія: поставить дѣтей на ноги. А для чего? Что бы они ставили своихъ дѣтей на ноги, и т. д. до безконечности. Непрерывныя дроби! Понимаешь? У меня здѣсь столяръ работалъ — чудакъ такой, я любилъ съ нимъ поболтать… Такъ онъ говорилъ: „живемъ для поколѣнія!“ Для поколѣнія!
И Печниковъ опять громко расхохотался.
— Для поколѣнія! И это жизнь! Моя теща говорила, бывало, ни къ селу, ни къ городу: c'est la vie, mon enfant! C'est la vie!
Онъ, видимо, захмѣлѣлъ и опять сталъ хохотать.
— Поколѣнія! — мрачно проговорилъ Иванъ Петровичъ. — А когда твоя жена спросила меня про моихъ дѣтей — я такъ просто, такъ до ужаса просто, отвѣтилъ ей: у меня двѣ дочери, обѣ въ институтѣ… И она удовольствовалась этимъ отвѣтомъ…
— А что же? — недоумѣвая и силясь понять, спросилъ Печниковъ.
— А то, что мерзость это! Мерзость! Мать и отецъ своимъ страстямъ предаются: она — незаконной любви, онъ — ревности, а дѣвченки брошены на чужія руки, въ чужія стѣны, къ чужимъ сердцамъ!.. Ты вотъ говоришь про себя, что одичалъ, людей не видишь, встаешь съ солнцемъ, работаешь, какъ негръ… Изъ-за чего? Ты поясняешь мнѣ: дѣти! А у насъ?! Двѣ дѣвочки, ангелы голубоглазые, одной тринадцать, другой десять лѣтъ… А мы отдаемъ ихъ чужимъ людямъ коверкать ихъ души, дѣлать ихъ куклами какими-то…
— Бываетъ, бываетъ, — уклончиво замѣтилъ Печниковъ. — Не всѣ матери способны воспитывать дѣтей… Моя Маня тоже только баловать ихъ умѣетъ…
— Не въ томъ дѣло… Совсѣмъ не въ томъ…
И Иванъ Петровичъ рѣзкимъ движеніемъ приблизилъ свой стулъ къ Печникову и быстро заговорилъ:
— Влюбилась она! Да какъ влюбилась-то! Ей тридцать слишкомъ, а онъ мальчишка, только что университетъ кончилъ… Я уже съ годъ не жилъ, а мучился, подозрѣвалъ, искалъ доказательствъ. Шпіонилъ!.. И поймалъ вѣдь!.. Поймалъ! Зачѣмъ? Зачѣмъ?
Онъ замолчалъ. И все молчало кругомъ. Печниковъ сосредоточенно смотрѣлъ на сладкое пятно на скатерти, облѣпленное мухами, точно боялся взглянуть на собесѣдника.
— До тѣхъ поръ всетаки была семья, былъ уголъ на землѣ, свой уголъ… И вдругъ все разомъ провалилось… Она то — жена — еще цѣплялась… Лгала, всѣми силами хотѣла убѣдить меня, что я ошибся… Но я съ жестокимъ наслажденіемъ сталъ высыпать передъ ней все, что зналъ про нее, про ея свиданія съ нимъ, про то, что я видѣлъ и слышалъ самъ. Понимаешь ли, самъ!.. Этого понять нельзя, если не испыталъ! Это, братъ, совсѣмъ особая мука!.. Я и ее хотѣлъ пріобщить къ этой мукѣ… Но она дала мнѣ кончить и вдругъ сказала: „Ну, да! Я люблю его, а тебя терпѣть не могу! И если притворялась до сихъ поръ, то только для дѣтей. А тебя не жаль мнѣ нисколько и съ радостью уйду я отъ тебя! Шпіонъ!“ Она такъ сказала это, что я же чувствовалъ себя уничтоженнымъ и пристыженнымъ. Она одѣлась и ушла, навѣрное, къ нему, пробыла у него весь день и когда вернулась вечеромъ — у нея было такое спокойное и ясное лицо, какого я давно уже не видѣлъ у ней. Должно быть, и ей въ послѣдній годъ не сладко было… А я! Если бы мнѣ сказали: тебѣ осталось жить десять лѣтъ — отдай пять, чтобы вернуть назадъ все, что ты сказалъ — я согласился бы… Три дня я молчалъ, молчала и она. Я думалъ, т. е. хотѣлъ думать, что она придетъ ко мнѣ, раскается, и я прощу ее, и будемъ мы жить, хоть не по прежнему, — прежняго ужъ не вернуть… Вѣдь болѣе десяти лѣтъ я былъ счастливъ… т. е. думалъ, что счастливъ… Жизнь шла ровно, легко… Двѣ дѣвочки, здоровыя, какъ мать, росли безъ болѣзней, весело… Мать ихъ обожала обѣихъ, играетъ, бывало, съ ними, точно и сама ребенокъ. Я приду со службы, усталый, раздраженный, дома свѣтло, уютно, всѣ веселыя — и мнѣ весело. И вдругъ разомъ — тьма и холодъ. И изъ какого пустяка… Послушай, изъ какого пустяка-то… Разъ въ разговорѣ она назвала меня Толя… Я засмѣялся! Она смутилась страшно и начала объяснять, что не понимаетъ, откуда у нея это имя, что она ни одного „Толи“ и не знаетъ… Развѣ Анатолій Павловичъ… Я смотрѣлъ на нее съ застывшимъ смѣхомъ въ горлѣ, и вдругъ почему-то мнѣ все ясно стало, понимаешь ли: ни одной минуты до этого мнѣ и въ голову не приходило подозрѣвать ее, а тутъ вдругъ все ясно стало. Этотъ Анатолій Павловичъ былъ съ годъ тому назадъ назначенъ къ намъ въ судъ и явился ко мнѣ по службѣ. Потомъ бывалъ изрѣдка, игралъ съ дѣтьми, обѣдалъ раза два. И вдругъ я уже зналъ, что онъ…
Иванъ Петровичъ нервно закашлялся и помолчалъ съ минуту.
— И вотъ, какъ четыре буквы Т-о-л-я могутъ перевернуть всю жизнь человѣка… Цѣлый годъ я жилъ одержимый одной мыслью: убѣдиться, что я правъ… Не глупо ли это? Я подслушивалъ, унижался, подкупалъ… Цѣлые часы выстаивалъ я на морозѣ, чтобы подстеречь ее… Вернусь домой, холодный, злой, до бѣшенства злой… Она, въ капотѣ, бѣгаетъ съ дѣтьми по залѣ и прячется за диваны, подъ столы, и такъ весело смѣется, что мнѣ кажется, не съума ли я сошелъ, подозрѣвая ее въ какихъ-то тайныхъ свиданіяхъ. Всѣ вечера я сидѣлъ дома, и она безъ меня не выходила… Иногда, видя ее такою спокойною, мнѣ казалось, что я все выдумалъ… Вѣдь я ничего не видѣлъ, ничего не зналъ, ничего не слыхалъ… Я только чувствовалъ, что она меня обманываетъ, и долженъ былъ убѣдиться въ этомъ… И убѣдился… Для чего? Точно я счастья какого-то добивался!..
Голосъ у него задрожалъ и застрялъ въ горлѣ…
Печниковъ налилъ вина себѣ и ему. Иванъ Петровичъ залпомъ выпилъ стаканъ.
— И вотъ теперь: дѣвченки бѣдныя, безъ отца и безъ матери — я поставилъ условіемъ развода отдать ихъ въ институтъ — она скучаетъ безъ нихъ до безумія, исхудала, постарѣла на десять лѣтъ… Я!. Ты видишь на что я похожъ… Я взялъ это мѣсто въ Т., чтобы уйти отъ всего и ото всѣхъ, закопаться поглубже… И закопался…
Печниковъ, котораго вино веселило, хотѣлъ развеселить пріятеля и сказалъ:
— Шерше ля фаммъ!
Но видя, что его шутка неумѣстна, онъ сразу замолчалъ.
* * *— Ну, Манюша, давай-ка сюда твою мухоловку, — стараясь казаться веселымъ, сказалъ Печниковъ, принимая отъ жены желтовато-сѣрый листъ, вымазанный клейкимъ веществомъ, и раскладывая его на столѣ.
Она взглянула на мужа, потомъ на гостя, у котораго на щекахъ блестѣли мокрые, узкіе слѣды слезъ, и безшумно ушла въ комнаты.
Старые товарищи долго сидѣли молча. Печниковъ хмѣлѣлъ все больше и больше и, низко склонившись надъ столомъ, смотрѣлъ на клейкій листъ.
— Мухи то, мухи, — сказалъ онъ и ласково дотронулся до руки товарища. — Ты, тово… Подожли… Можетъ и устроится какъ нибудь…
И онъ подлилъ ему вина.
— Не надо! — мрачно сказалъ Иванъ Петровичъ. — Я и такъ разнервничался… Кажется, лишняго наговорилъ… Не надо этого… Такъ мы о чемъ раньше-то бесѣдовали… Да, мухи — говоришь?
Онъ старался казаться спокойнымъ, и Печниковъ, у котораго отъ вина было довольно пріятно на душѣ, обрадовался этой перемѣнѣ въ товарищѣ и ухватился за первую попавшуюся тему, лишь бы уйти отъ прежняго, тяжелаго разговора.
— Да мухи!.. Вотъ: видалъ ты эту прелесть: Tanglefoot. Вяжи ногу!.. Пріѣзжаю въ Т. въ аптекарскій магазинъ, объявленіе громадное: на красномъ фонѣ блестящая гигантская муха и надпись: „Troubled? Use tanglefoot“! Изысканность какая! И какая мерзость! Смотри, смотри!
Летѣвшая близко къ листу муха только на мгновеніе коснулась его лапкой и сейчасъ же прилипла къ нему; она хотѣла улетѣть, уперлась передними лапками и клейкая бумага еще сильнѣе захватила ее. Муха чудовищно вытянулась и громко-жалобно зажужжала.
— Слышишь: стонетъ, — прошепталъ Печниковъ, точно боялся спугнуть кого-то.
Въ это время къ ней подлетѣла вторая муха и, едва присѣвъ на листъ — уже вся была въ его власти. Она забилась крылышками, но черезъ нѣсколько секундъ одно изъ нихъ было приковано къ листу, и она легла на бокъ, съ вытянутыми лапками. Тогда первая муха уперлась въ нее своей плоской головкой, съ невѣроятными усиліями освободила свои переднія лапки и вскочила ими на умирающую подругу, силясь вытянуть и заднія лапки.
— Нѣтъ, братъ, шалишь! Ужъ не высвободишься! — приговаривалъ Печниковъ.
Муха опять жалобно застонала, приподнимаясь на переднихъ лапкахъ и вдругъ становясь непомѣрно длинною.
— Не любишь? — сказалъ Печниковъ.
— Брось! — съ омерзѣніемъ проговорилъ Иванъ Петровичъ. — Брось!..
— Да смотри, еще, еще прилѣпилась… Черезъ полчаса весь листъ черный будетъ!
И онъ захохоталъ.
— Знаешь, я иногда люблю посмотрѣть на эту борьбу… Поучительно!.. Смотри, какъ вязнутъ и гибнутъ… А мы-то?! Вѣдь вся разница въ томъ: кто въ чемъ и какъ увязнетъ: одинъ въ страсти, другой въ честолюбіи, третій въ погонѣ за пропитаніемъ. И бьется, и мучается, а конецъ у всѣхъ одинъ — мушиный! Смотри: эти двѣ какъ беззаботно летаютъ! Смотри! Помнишь: мы съ тобой студентами? Крылья развязаны, казалось: лети, куда хочешь, хочешь — въ поднебесье, хочешь — къ цвѣтамъ… Смотри, смотри — прикоснулись къ листу: готово! Теперь онѣ въ его власти: кричи, борись, неистовствуй — одинъ конецъ! „Не томись, дядя, опущайся на дно!“ — мудрый совѣтъ тонущему… Я, братъ, и не томлюсь уже… А ты все еще вытягиваешься на лапкахъ, вонъ какъ эта, видишь: уперлась головой въ клей… Ну, тутъ ей и погибнуть.
