Залман Шнеур - Шкловцы
— Доброй недели[38], Фейга, жена моя!
— Доброго года![39] — отвечает тетя Фейга наполовину раздраженно, наполовину примиренно.
И в комнату вливается свет лампы, тихая печаль и песенка самовара. Дядя Ури сразу надевает свой будничный пиджак, свою будничную бархатную ермолку и берется за свою конторскую книгу. Вычеркивает там что-то, вписывает и напевает про себя, и все это с необыкновенным усердием. Можно, в самом деле, подумать, что если бы он оставил в покое свою конторскую книгу до завтра, то, не дай бог, пошли бы прахом все его дела на летней ярмарке в Нижнем, которая будет только через восемь месяцев.
Глядя на него, мальчик, который уже учит Гемору, припоминает, что день прошел, а он так ничего и не сделал. И что же из него выйдет? Это «что выйдет»… Эти слова буравят его, буравят.
«Что выйдет» снова предстает перед ним в образе нового богача, который, сложив обе руки на коленях, качает головой и, глядя сквозь очки, сожалеет о его пустом поведении…
И он, Велвеле, берется за уроки при свете висячей лампы, переписывает слова в тетрадь из своей русской хрестоматии, старается.
Младшие братья заглядывают к нему в тетрадь. Видя это, дядя Ури откладывает ненадолго свои счета и, склонившись, тоже заглядывает в тетрадь своими косыми глазами.
— Ха-арошо! — заявляет он через мгновение. — Человеком станешь. О-очень красивые буквы… Что ты пишешь? То же, что в книжке, а? «И собакей за-адрав х… хвост»… Фу, что за слова? Мда… Ничего, это ничего… Главное — почерк… Ты видишь, Фейга? Где ты там? Иди, глянь…
И мальчик, который уже учит Гемору, хочет заплакать от какого-то теплого чувства, от жалости к самому себе, к папе, ко всем. Ему хочется прижаться головой к папиной седой бороде. Но поди приласкайся к пожилому человеку с конторскими книгами, в бархатной ермолке на голове… Который все время думает о том, что выйдет из его детей…
Бессмертный апельсин
пер. И.Булатовского
1Едут два ящика апельсинов по синему морю. Апельсины алжирские, круглые, сочные, тяжелые; кожура у них с алым отливом — цвета африканской зари.
Хвалятся апельсины в первом ящике: «Мы едем в Варшаву, древнюю польскую столицу. О, что за белые зубы будут нас надкусывать, какие изысканные аристократические языки будут наслаждаться нами!»
Молчат апельсины в другом ящике, жмутся друг к дружке и краснеют от стыда. Им-то, слава богу, известно, что пункт их назначения — какое-то маленькое местечко в Литве, и бог весть, в какие бедняцкие руки они попадут. Ой, зазря они жадно впитывали сияние африканского солнца, студеные росы алжирских ночей, благоухание цветущей французской плантации. Быстрые смуглые руки юных мулаток срезали их с деревьев, бросали в бамбуковые корзины, неужели и это зазря?
Но мы еще посмотрим, кому повезло больше: апельсинам, приехавшим в Варшаву, или тем, что несколько позднее прибыли в Шклов, заброшенное местечко в Белоруссии, — и выведем из этого мораль. Вот первая партия апельсинов прибыла в Варшаву. Торговец фруктами разложил их на витрине пирамидами, и они засияли, словно клубки золотой пряжи. Однако недолго это продолжалось. В тот же день апельсины раскупили. Шумная жадная улица быстро их поглотила. Усталые люди рассовали апельсины по карманам, содрали грязными руками сочную золотую кожуру и швырнули ее на грязный тротуар. Слопали плоды на ходу, как собаки, без благословения[40]. Сладостный сок брызнул на пропыленные бороды, на засаленные капоты. На месте апельсинов в лавке уже лежат другие фрукты или даже овощи. Пропали аристократы! Только красивые кусочки кожуры еще валяются на улице, как остывшие лучи далекого жаркого солнца. И никто не понимает, что это валяются приветы далеких солнечных стран, вечно голубых небес. На них наступают, их переезжают колеса, их немилосердно отправляют в мусорный бак. С апельсинами покончено! Конец тому, что цвело и наливалось соком среди благоуханной листвы и падало в бамбуковые корзины под жарким благодатным небом.
Второй ящик с апельсинами добрался до Шклова на несколько дней позже, чем первый до Варшавы. Эти апельсины долго тащились в тесном гойском вагоне, потом тряслись на еврейской фуре, прежде чем удостоились чести быть представленными своему новому окружению. Бакалейщица подозвала к себе мужа:
— Иди-ка, умелец ты мой, открой ящик с апельсинами для шалахмонес!
Напрасно жена иронизирует над Эле-бакалейщиком, он и вправду опытный распаковщик товаров. Он трудится над заколоченным ящиком часа два. Хладнокровный и осторожный, он обстукивает крышку долотом, как ювелир дорогое украшение. Жена стоит рядом и дает советы. Наконец ящик открыт, и вот среди синей бумаги вспыхивают щечки апельсинов и разносится густой праздничный запах.
Вскоре апельсины уже лежат в окошке лавки и поглядывают на грязную рыночную площадь, на серое низкое небо, на кучки снега вдоль канав, на белорусских крестьян, кутающихся в пожелтевшие залатанные кожухи. Все вокруг такое чужое, северное, промерзшее, полусгнившее. А роскошные апельсины с их праздничным запахом и ярким цветом так чужды этому незнакомому им бедному окружению и необычны здесь, как царское платье на нищем постоялом дворе…
Приходит тетя Фейга, на голове шерстяной платок, в руке кошелка. Она заметила только что распакованный товар и зашла купить его для шалахмонес. И вот тут начинается бессмертие апельсина!
Бедна и бесцветна литвацкая жизнь. И ту малость, что порой выпадает литвакам от щедрот природы, они используют помаленьку, разумно, не забывая ни об одном из пяти чувств. Ни капли прекрасного фрукта-чужестранца не пропадет. Даже если бы апельсин был реинкарнацией грешной души, в доме у тети Фейги она бы завершила круг перерождений, получив полное искупление грехов[41].
2— Что, и за восемь копеек тоже не хотите? Всего наилучшего!
Но бакалейщица прекрасно знает, что тете Фейге некуда больше пойти за такой покупкой, поэтому она тянет покупательницу за платок:
— Чтоб у всех был такой хороший Пурим, какой золотой товар я вам предлагаю… Только ради почина!
— Только ради почина! — приговаривает Эле-бакалейщик, опытный распаковщик ящиков с апельсинами.
Монетой больше, монетой меньше… Тетя Фейга выбирает лучший, самый тяжелый апельсин, заворачивает его и опускает в кошелку, рядом с яйцами, луком, пуримскими вкусностями и всякой всячиной. Приходит тетя Фейга домой, набрасывается на нее детвора, от одиннадцатилетнего мальчика, который уже учит Гемору, до младшенького, который учит Пятикнижие, — их накануне праздника освободили от занятий в хедере, — и сразу же начинается ревизия маминой кошелки:
— Мама, что ты принесла? Что ты принесла?..
Унимает их тетя Фейга: одному даст шлепка в честь праздника, другому — подзатыльник, третьего дернет за ухо:
— Вот ведь напасть, набросились как саранча!
А потом все-таки показывает, что накупила:
— Нате, глядите, бесенята, голодранцы!
Среди местечковых литвацких вкусностей сияет, как предвестие богатства и счастья, апельсин. Дети потрясены. С прошлого Пурима у них в памяти еще остался след, тень запаха этого плода. И вот он снова воскрес, с тем же запахом, такой же круглый, вот он! Потом они снова не увидят его целый год.
Его хватают тонкими ручками, нюхают, удивляются.
— Ой, ну и вкуснятина! — говорит младшенький. — Ой, как пахнет!
— Это растет в Стране Израиля, — говорит мальчик, который уже учит Гемору, и становится вдруг гордым и серьезным.
Тетя Фейга запирает апельсин в комод. Но круглый, ароматный, пылающий плод уже живет в детском воображении, как сладостная мечта. Он, как невиданная драгоценность, сияет среди твердых зеленых яблок и соленых огурцов, которые только и видели дети всю зиму.
Наконец наступает в добрый час канун пуримской трапезы и апельсин над грудой пирожных, мармеладок, смокв и конфет блещет, словно огромный коралл на многоцветной мозаике.
Тетя Фейга накрывает шалахмонес салфеткой и отдает посыльному. Апельсин высовывает макушку из-под салфетки, как будто говорит: «Я тут, весь целиком, с праздником, дети!» Дети провожают его в путешествие тоскующими взглядами. Они знают, что ему, бедному, предстоит выдержать много перевоплощений, прежде чем он вместе с посыльным вернется обратно.
Так и происходит. Другая тетя посылает тете Фейге лимон, а апельсин — еще одной родственнице. Теперь у тети Фейги уже есть лимон. Посылает тетя Фейга этот лимон той родственнице, там он снова встречается с апельсином и меняется с ним местами. Тетя Фейга получает назад свой ненаглядный апельсин…
Накрывают стол, сидит он, гулена, на прежнем месте, как царь во главе воинства пряников, конфет и изюма. На нем росой лежит холод пуримской ночи. Кажется, что апельсин улыбается — он немного устал и немного озяб от долгого пути сквозь эту заснеженную и чужую для него ночь:
